Недетские игры

Молодая театральная труппа, состоящая из выпускников Студии актерского мастерства Йорама Левинштейна, инсценировала роман Аготы Кристоф «Толстая тетрадь» – о Большой Войне, о Маленьком Городе, о внутреннем Двойнике и о жестокой Игре

Роман «Толстая тетрадь» швейцарской писательницы венгерского происхождения Аготы Кристоф некогда шокировал человечество самой, пожалуй, пронзительной версией войны глазами ребенка, изложенной нарочито бесстрастным, лишенным эмоций тоном. Этот контраст очень точно уловила драматург Эйнат Барановски, адаптируя роман для израильской сцены: она сохранила и авторский стиль, и манеру изложения событий от первого лица, и атмосферу – леденящий ужас нагнетается от картины к картине, сопровождаемый почти протокольными суховатыми комментариями.

Здесь нельзя кого-то любить, потому что «любить» – это ненадежное слово: ему не хватает точности и объективности. «Слова, обозначающие чувство, очень расплывчаты, лучше избегать их употребления». Здесь одна ложь громоздится на другую – так и остается неясным, кто вел этот дневник в Толстой тетради: братья-близнецы Клаус и Лукас или, может быть, один человек, страдающий раздвоением личности. Здесь «упражнение на жестокость» ничем не отличается от «урока милосердия», а запятая в предложении казнить нельзя помиловать отсутствует вовсе.

Режиссер спектакля Ирад Рубинштейн обратился к первой части трилогии Аготы Кристоф – Мать отправляет сыновей-близнецов к Бабушке в Маленький Город, который находится на краю Войны – по ту сторону границы нет Войны, а есть мир, и ее даже можно перейти, если кто-то, идущий впереди вас, нарвется на мину. Пустить впереди себя любого, даже родного Отца очень легко – ведь когда идет война, все легитимно: можно украсть, убить, солгать и принести близкого человека в жертву. Затюканные Войной, злыми людьми и собственным убожеством, близнецы утрачивают детство, невинность, чувства, ощущение боли. Остается лишь волчий инстинкт выживания как единственный способ бытия. Единственный способ справиться с аберрациями отчаявшегося сознания – насилием физическим и сексуальным, зоофилией, педофилией, кражами, убийствами etc. И от этого становится очень не по себе.

Близнецов играют Хилель Кафон и Омри Битон, чья синхронная слаженность убеждает в том, что перед вами суть один человек. Две части единого целого, произносящего «мы говорим», «мы пишем», «мы делаем» (примечательно, что пособием по мнемотехнике братьям служит Ветхий Завет). Они движутся и действуют, зеркально отражаясь друг в друге, у них одинаковый голос и выражение лица, одинаковые короткие штанишки и рубашки с жилетками. Для пущей наглядности Клауса и Лукаса обматывают полиэтиленом, соединяя в подобие сиамских близнецов – и они уже не желают разделяться, отлипать друг от друга. Так в 21 веке реализуется древний мотив двойничества, излюбленная тема сумрачных романтических гениев – дуализм жизни, разделенной на две половины, на два тела с одной душой. Вот только эта душа озабочена тем, чтобы вытравить из себя все человеческое.

Спектакль Ирада Рубинштейна – очень болезненный, очень правдивый, пугающий и притягивающий одновременно. Молодые актеры отдаются игре со всей сопутствующей возрасту страстью – но без истерики и пафоса, проживают своих героев a potentia ad actum. И в то же время это – игра. Когда близнецы задыхаются, им на головы надевают полиэтиленовый пакет. Когда насилуют Заячью Губу, ее голову погружают в ведро с красной краской. Когда братья бьют друг друга, раздается звук удара о то же ведро. А кровь сочится не из ран, а из ободранных стен.

Сценография Адама Келлера, лаконичная и острая, бьет точно в цель: стены, пропитанные кровью, дряхлая повозка, в которую рикшами запрягаются Бабушка и близнецы, вырезанные из полиэтилена волчьи маски – символ враждебной среды, и, наконец, почти полное отсутствие цвета: ведь жизнь нелепа и бессмысленна – «если подумать, жизнь любить нельзя». Столкновение разных материалов и пространств, построенных из полиэтиленовых пакетов для мусора – черных, серых, бесцветных, одно другого безжизненнее – очень подходящий фон для мутного сознания и смутного времени. В унисон сценографии задуманы и костюмы Рони Виложны, и музыка, аранжированная самим режиссером – подвешенное в воздухе сумбурное звуковое вещество, так же, как и слова, от долгого повторения постепенно теряющее смысл. И, пожалуй, заглушающее боль. Кстати, о боли: сцены самоистязания подняты в спектакле на шекспировскую высоту – как и эпизоды, в которых Служанка Кюре моет братьев в ванне, лишая их невинности, или когда Заячья Губа соблазняет собаку, сладострастно обхватив кобеля обеими руками.

Работа Авиталь Харари в образе Заячьей Губы – одна из самых удивительных в спектакле. Полудевочка-полузверушка, нищенка и нимфоманка, мечтающая обслужить весь мир (на худой случай – немецкий гарнизон) у Авиталь Харари предстает жалким ребенком, пытающимся прокормить больную мать и лишь от врожденной аномалии постоянно держащим руку на причинном месте. Юная Авив Карми мастерски изображает согбенную Бабушку («Мы зовем ее Бабушкой. Люди зовут ее Ведьмой. Она зовет нас сукиными детьми») – да так, что ни на минуту не позволяет усомниться в почтенном возрасте своей героини. Не менее убедительны актеры, примеряющие сразу несколько ролей – Ноа Хар-Цион (Мать близнецов, Мать Заячьей Губы, Служанка Кюре), Том Аппельбаум (Кюре, Почтальон, собака), Ави Азулай (Отец близнецов, Офицер), Галь Бен-Амра (Полицейский, Денщик, козел и прочие обитатели кунсткамеры).

Представление длиною в близнецову жизнь продолжается до тех пор, пока длится процесс расчеловечивания. Вслед за Аготой Кристоф, Ирад Рубинштейн мастерски использует прием нарративной недостоверности, постоянно сбивая зрителя с толку – каждая последующая сцена как бы стирает предыдущую либо пишется поверх нее, как в палимпсесте. Ради чего все это затеяно? По-видимому, ради того, чтобы выделить в сухом остатке извечную тему одиночества. Ибо для детской психики, покореженной Войной, это единственная объективная реальность. И ей уже не надо примерять волчью маску – она и без того сидит плотно. Самое парадоксальное, что это действо хочется пережить заново – как некий психоделический трип, и вновь оказаться вовлеченным в ту недетскую игру, что затеяли с нами недавние выпускники студии Йорама Левинштейна.

Вывод: «Толстая тетрадь» – спектакль, который никогда не будет обижен финальными овациями. А посему – смотреть обязательно. В ближайшее время – 29 мая в 20:30 в яффском Ангаре, экспериментальном пространстве театра «Гешер».

Фото: Ради Рубинштейн