Максим Аверин: «Театр должен унести зрителя туда, где он воскреснет»

Максим Аверин – герой нашего времени, приятный во всех отношениях. На его актерской территории, казалось бы, прочно занятой сериальными персонажами, эффектно уживаются большой театр и большое кино, и в каждой роли он умудряется гениально смоделировать сложные эмоциональные ситуации. К тому же Аверин – человек самодостаточный. В его мире нет места сказкам о потерянном времени: приближаясь к сорокалетию, он отмечает свой сценический и человеческий возраст знаковой историей – моноспектаклем «Всё начинается с любви…», где сосуществуют на равных звучащий текст, музыка, пластика. Причем создан этот моноспектакль не триумвиратом авторов, а лишь одним – единым в трех лицах: не отдавая себя на растерзание режиссерам, Максим Аверин выступает здесь и драматургом, и постановщиком, и исполнителем. Впрочем, без соавторов все-таки не обошлось: оными стали великие поэты, чьи стихи артист наполняет такими вкусными подробностями, на которые вряд ли бы кто решился.

В преддверии израильских гастролей Максим Аверин поведал нам о собственном восприятии вуди-алленовской максимы «Быть живым – это и значит быть счастливым».

- Питер Хёг, кажется, сказал, что каждому человеку определена своя тональность. Всевышним ли, природой ли, или чьим-то воображением. Звучите ли вы в какой-то определенной тональности? И звучит ли для вас человек?

- Ну как же иначе? Каждому из нас свойственно звучать в своей тональности – но все-таки в огромном оркестре под названием жизнь. Можно быть нотой, быть звуком, быть инструментом, как угодно назовите – но при этом не забывать слышать весь оркестр. Если я не буду слышать, что происходит в этом мире, то, наверное, не смогу существовать. Потому что я обязательно должен вслушиваться, вдыхать, вливаться в то, что творится вокруг меня. Тогда я буду ясным и доступным своему зрителю. 

- Вы окончательно ушли из «Сатирикона», где прослужили 18 лет?

- Я не делаю из этого никакой шумихи, и в этом нет никакого скандала, обиды или разочарований. Просто мне в этом году исполняется 40 лет, и, очевидно, настал тот момент, когда я захотел каких-то новых достичь высот. Куда-то дальше идти. Так что в расставании с репертуарным театром есть только мое желание жить дальше. Потому что 40 лет – это возраст, который определяется замечательной фразой «в 40 лет жизнь только начинается», и я хочу ее начать по-другому. Плюс к тому это именно тот возраст, когда очень много ролей хочется сыграть. А работая в репертуарном театре и живя от одной роли к другой с разницей в четыре-пять лет… Поймите, театр – это не географическое местонахождение, не локация, это способ моего существования. Иными словами, театр мне помогает не умереть от жизни.

- Начать жизнь заново вы собираетесь в актерской ипостаси – или, может быть, в какой-то иной?

- Несмотря на то, что у меня столько разных профессий, я в первую очередь артист. Но если говорить о спектакле, с которым я приезжаю в Израиль – «Всё начинается с любви», где я выступаю и в качестве автора, и в качестве режиссера, и в качестве актера, – то это именно тот спектакль, который позволяет мне немножко раздвинуть рамки того, как воспринимает меня зритель. Тот самый зритель, у которого не было возможности увидеть меня в театре – но он меня видел по телевизору, или в кино, и хотел бы узнать, что же я все-таки на сцене собой представляю. Вот поэтому я сделал спектакль, который определял бы меня как артиста, как художника. Я выстроил композицию из стихов Маяковского, Пастернака, Вертинского, Самойлова, Бродского, Рождественского, Высоцкого. И попытался из произведений этих гениальных поэтов создать историю своей жизни, которая бы откликалась в моих зрителях. Многие говорят мне: «ты наш, ты свой». Так вот, я бы хотел стать по-иному своим.

- Из перечисленных вами поэтов – кто наиболее ваш?

- Ну понимаете, если бы я не чувствовал и не понимал того, что я делаю, я бы не решился на эту реконструкцию. Вот, казалось бы, близкий мне изначально Высоцкий – и почти неизвестный мне прежде Вертинский. Вроде бы два несовместимых поэта – а, как оказалось, сердце у нас у всех одно. И я не считаю, что, исполняя Вертинского, нужно картавить, да и при исполнении Высоцкого совсем не обязательно рвать горло. Дойти до сути их произведений и исполнить их по-своему – вот цель того, что я делаю. Совершенно никому не подражая.

- Отчего в спектакле нет Мандельштама, к примеру? Он вам чужд?

- Я бы с удовольствием читал и Мандельштама, и Северянина, и Блока, и Бунина моего любимого… Но, к сожалению, формат спектакля этого не позволяет – не каждое произведение может войти в его объем, даже самое потрясающее и гениальное. Впрочем, думаю, на этом я не остановлюсь и буду делать новые спектакли – просто надо родить замысел. Пока у меня на столе лежат несколько книг, недавно я случайным образом открыл для себя Эфраима Севелу – я не был знаком с его литературой, а сейчас буквально очарован, мне безумно нравится его язык, нравится юмор… И еще меня заинтересовала книга рассказов и повестей замечательного клоуна-мима Леонида Енгибарова.

- В названии своего моноспектакля вы решили использовать первую строку стихотворения Рождественского «Все начинается с любви…» Любви – к чему?

- Ну как? Вы же не только воздыхательны и неровнодышны (это не опечатка. – Л. Г.) по отношению к своим возлюбленным. Любовь – это все, что нас окружает. В последнее время мы все обособленны, живем в каком-то скафандре, боимся открыться. Но если хоть немного отдать кому-то любовь, она возвратится бумерангом. А Роберт Рождественский всего в четырех четверостишиях, простым языком и очень доступным, открывает смысл понятия любви. Ее очень мало в мире стало. Если человек будет все-таки отдавать близким и мирозданию самое важное, будет любить этот мир, то, мне кажется, мир будет спасен.

- Вы сыграли множество ролей в спектаклях по Шекспиру. Как, на ваш взгляд, живется Шекспиру в современном мире? Нужно ли его переиначивать, как это делают многие режиссеры, нужно ли проделывать с его текстами какие-то хитрые манипуляции, чтобы заинтересовать зрителя – и заинтересоваться самому?

- Чтобы заинтересовать зрителя, нужно просто быть настоящим. А заинтересовывать какими-либо инновациями, чем грешат многие театры, – это ошибка. Два самых гениальных драматурга в истории человечества – это, на мой взгляд, Шекспир и Островский. Два драматурга, абсолютно, безоговорочно актуальные на сегодняшний день. Островский так попадает в наше время, в эти отношения между людьми… А Шекспир – он всеобъемлющий, не зря у него в произведениях всегда присутствует буря. Ведь буря – именно то, что в человеке происходит, когда он остается в одиночестве. Поэтому надо думать не о том, как затащить публику в зрительный зал, а о том, как заразить ее этим великим смыслом, о котором пишет Шекспир. Если вы не настоящий, если вы не можете заразить смыслом, тогда никакая реклама, никакой пиар вам не помогут.

- Максим, а как вы обычно подбираетесь к роли? Бегом, ползком, на цыпочках?

- Абсолютно по-разному. Иногда не получается ничего, и думаешь: ну зачем это нужно, наверное, не надо было за это браться – и вдруг какое-то событие дня, или случайно услышанная мелодия подталкивает тебя, и все меняется. А там уже на цыпочках, ползком, на троллейбусе, пешком – это уже неважно. Важно то, что ты услышал это правильное дыхание.

- Тут напротив меня сидит рыжий кот с зелеными глазами и смотрит выразительно. В связи с чем мне вспоминается, что вы играли и котов, и собак…

- Напротив меня тоже сидит рыжий кот, только с карими глазами. А роли, о которых вы упомянули, – это отдельная история, поскольку чем дольше я живу на свете, тем больше играю животных. В них есть главное – этакая мудрость жизни. Попробуйте, объясните кошке, почему не надо сидеть лапами на столе. Кошки не похожи на людей, кошки – это кошки. В них есть какая-то правильная философия. Собака смотрит на тебя так преданно, так любит тебя – так люди не смотрят друг на друга. Собака все время пытается повторить улыбку хозяина – вы заметили, что собаки улыбаются? Ну а кошки смотрят на нас, бренных, которые бредут тускло по этой жизни, и думают: да вы бы лучше радовались, у нас ведь девять жизней, а у вас-то одна!

- И улыбка Чеширского кота при этом присутствует?

- Не знаю отчего, но мне действительно приписали улыбку Чеширского кота. Хотя я никогда не репетировал ее перед зеркалом. (смеется) Я вообще не думал об этом – тем более что я никогда в жизни не видел Чеширского кота.

- Ну, его никто не видел, по-моему.

- Вот поэтому я и думаю: с чего все решили, что у меня именно такая улыбка? Да и вообще, как ни назови, главное – не обращать дерьмо в искусство.

- Часто ли вы перешагиваете границы театра и выходите в жизнь? Или и в жизни приходится играть?

- Я всегда вспоминаю фразу Фаины Раневской: «Я не играю, я живу». Не знаю и, честно говоря, не понимаю, где они, эти границы. Может быть, как раз на сцене, в том самом пространстве, где можно быть самым счастливым человеком на свете. Конечно же, я реально смотрю на то, что происходит. Но при этом, мне кажется, я все-таки остался хорошим человеком. А поводу того, продолжаю ли я в жизни играть, – я не считаю лицедейство небогоугодным делом. Все равно ведь каждый из нас составляет представление о другом, исходя из собственного восприятия. Естественно, когда я попадаю в компанию, где чужие люди, все мои иголки и шипы вырастают – чтобы не наколоться, не нарваться на какое-то панибратство или хамство. Но мы все так поступаем. И неизвестно, где мы играем, а где мы настоящие. Иногда даже находясь с самым близким, с самым дорогим человеком, вдруг, в момент какого-то непонимания, мы тоже начинаем что-то изображать. Поэтому неизвестно, какие мы. Я не верю в плохих или хороших людей – я верю в то, что есть человек. И его совесть перед Б-гом. А играем мы, или изображаем, или живем, или обманываем – это уже зависит от человека. Как говорил Сартр, ад – это другие. И порой мы даже не понимаем, какой ад мы создаем близким и дорогим нам людям.

- Мне вспомнился один ваш спектакль в «Сатириконе» – «Тополя и ветер», где вы играли ветерана Первой мировой. Как вам жилось на этом возрастном поле – старости?

- Так уж случилось, что никто из нас никогда не признается в том, что он постарел. Никто из нас не хотел бы быть дряхлым – не только телом, но и душой. Поэтому, играя старика, самое главное играть то, что он очень молод. И пусть я изображаю старика, покалеченного войной, у которого нет ноги – но все-таки жизнь, если она еще есть, она всегда впереди. И любой человек думает о том, что еще поживет, что еще очень многое успеет сделать. Поэтому главным для меня было – не играть старика физически. Моей бабушке было 75 лет, но она всегда, до последних дней своих, оставалась женщиной. При том, что тогда не было таких косметических средств, как сейчас – вздутие губ, вздымание век – она и в 75 лет выглядела роскошно, на 60. Всегда была ухоженной, я никогда не видел ее в каком-то разобранном виде. Сейчас же у женщин есть возможности нарисовать свою молодость и красоту. Но при этом никто счастливее не становится. Все зависит от внутреннего мира человека: если он не позволяет себе дряхлеть, то тогда он будет красив и прекрасен. Жан-Поль Бельмондо в свои 82 года – потрясающий дядька, от которого невозможно оторвать глаз. Софи Лорен, несмотря на свой почтенный возраст, остается Женщиной. Вы меня простите, но Моника Белуччи тоже не девочка уже, но вы начинаете сходить с ума от той энергии, которая от нее исходит. Кстати, когда у меня брали интервью по поводу салонов красоты и спросили, что бы я им посоветовал, я сказал: закрывайте. Потому что вы не делаете людей счастливыми.

- Многие полагают, что классический театр тоже одряхлел. Как вы думаете, нуждается ли он в инъекциях?

- Тут как ни вакцинируйся, как ни делай инъекции, главное в театре – это ежедневная работа. Кинематограф все-таки искусство достаточно ограниченное: снял картину – и все, и ты к ней уже отношения не имеешь. Только как создатель, не более того. И ничего уже не можешь изменить. В театре же это ежедневный труд, ежедневная работа над ошибками. И мне кажется, что в этом как раз и заключается преимущество театрального искусства: в том, что спектакль существует только в тот момент, когда его играют. Вчерашний спектакль никогда уже не повторится. Будет другой зритель, другое дыхание, другая атмосфера. Закон здесь работает только один: здесь и сейчас. И больше уже никогда. А слово никогда – оно самое страшное.

- Но бывает, что вы меняете рисунок роли?

- Ну конечно – и это называется импровизация. Часто слово импровизация подменяют массой ненужных слов – «отсебятина», «нарушение общей концепции действа»… А импровизация – это настроение. Ты просто решаешь сделать что-то сегодня в таком ключе – не нарушая при этом свободу своих партнеров, не нарушая свободу зрителя, который выбрал эту постановку. Зрителя ведь не интересует, в каком ты настроении – ты должен нести тот самый смысл, который заложен в драматургии, в режиссуре и в партитуре твоей роли. Если ты занят на сцене делом, то тебе уже некогда думать о том, что у тебя болит позвоночник или что у тебя плохое настроение. Сцена лечит, она дает тебе другие крылья.

- А в кино?

- В кино все-таки есть такая команда, как «камера, мотор, начали!» И тут происходит совершенно другое волшебство: это все-таки искусство дубля, искусство, когда нужно обмануть вот этой волшебной камерой, взять ракурс, создать настроение, выставить правильный свет… Это совсем другое искусство, оно более интимно. А театр – это огромная энергия, которая должна захватить зрителя и унести его туда, где он воскреснет. Как бы это пафосно ни звучало, но мне все-таки нравится, когда после спектакля человек выходит воодушевленный и воскресший – от суетности дней наших. Мы ведь стали жить на бегу, совершенно забывая друг о друге. А главное предназначение театра – возвращать человека к человеку.

- Вы, судя по всему, гуманист и романтик…

- Да нет, я на самом деле очень реальный человек, просто мне моя профессия именно так представляется. Несмотря на то, что мир стал более агрессивным, на самом деле мало что изменилось. И те же чувства и эмоции, что я испытывал в 20 лет, они по-прежнему такие же. Вы можете считать, что я романтик, но театр для меня – это способ существования на этом свете. Когда я понимал, ощущал, думал, выбирал профессию – а это случилось очень рано в моей жизни – то я именно так предполагал жить свою жизнь.

- Не так давно в вашей жизни случилась ироничная квинтология «Все о мужчинах». Считаете ли вы, что со сцены можно поведать о мужчинах всю правду?

- Я думаю, что пока мир существует, мы до конца так и не поймем, кто такая женщина и кто такой мужчина. А по поводу этой пьесы – она раскрывает самые главные мужские пороки: обиды и неумение прощать. Для меня это скорее спектакль о прощении – несмотря на то, что это вроде бы комедия. Ведь в любой комедии заложен очень большой трагический смысл. Так вот, понимать и прощать – самое сложное в этой жизни. Казалось бы, чего проще – сказать «прости»? Но сознание твое уходит в совершенно другие дебри. Ты не прощаешь, ты долго копишь. Ходишь с этим грузом, как с рюкзаком за спиной, болея и сходя с ума. А надо найти в себе способ простить – если есть такая возможность. Простить – и отпустить. В каких-то случаях это так и происходит. По крайней мере, в моей жизни. Я могу кого-то простить – хотя вряд ли уже смогу кого-то впустить.

- Вы как-то сказали, что для актера важнее всего – тренинг души…

- Абсолютно верно. Потому что это единственный его инструмент. Помимо его физической оболочки. У любого другого представителя искусства все-таки есть профессия в руках, в ногах, в клавишах инструмента… Балетный артист каждое утро встает к станку, скульптор делает наброски, музыкант играет гаммы. А у артиста есть только его душа, которая должна бесконечно впитывать в себя, впечатляться, влюбляться, вдохновляться, парить и летать. Знаете, я вижу вокруг себя очень много молодых коллег, которые, к сожалению, уже в достаточно юном возрасте обрастают скучностью существования. Мне их жаль.

- Вас можно часто заметить в различных телевизионных шоу, которым по природе своей чужда рефлексия. В то время как вам она, кажется, совсем не чужда. Как вы существуете в этой материи?

- Я отношусь к этому как к очередной своей профессии. Не могу сказать, что это то, что определяет меня на сегодняшний день – как я говорю, «не там лежит моя трудовая книжка». Это всего лишь одно из моих проявлений, одна из возможностей существования. Хотя меня многие осуждают, говорят – вот ты, дескать, и там, и там, и там… Да, потому что я не могу сидеть на месте, мне надо действовать, мне надо открывать что-то, чему-то новому учиться. Чтобы не привыкать к самому себе. Телевидение – это такой прогрессивный способ войти в каждый дом. При том, что я не хватаюсь за все подряд. А вот, например, программа «Точь-в-точь» оказалась достаточно популярной – не столько для участников, сколько для жюри.

- В шоу «Точь-в-точь» вы были весьма суровым арбитром.

- Я точно так же к себе отношусь. И мои оценки – это абсолютно мои суждения. Зато когда я оказываюсь по другую сторону баррикад, как это было с участниками шоу «Три аккорда», я безумно нервничаю и за них переживаю. Наверное, я многоликий. (смеется) Тем не менее, телевидение – всего лишь одна из моих профессий. И оно не отнимает у меня столько времени, чтобы помешать мне заниматься основной своей профессией – театром. Сейчас, уйдя из репертуарного театра, я обрел возможность совершать длительные туры – в этом году были и Америка, и Прибалтика, и множество городов России, теперь я лечу в Израиль, в поездку по моей любимой Святой Земле… И я рад, что мой моноспектакль живет и меняется.

- Я слышала, вы собираетесь сыграть Маяковского?

- Очень хотелось бы. Но и в этом моноспектакле вы услышите Маяковского – обалденного лирического поэта, большого человека, в котором было два метра огромной-огромной любви.  

- Некоторые люди театра полагают, что только зритель может вносить в их работу свой смысл. Как говорил Гротовский, «хочу зрителя превратить в свидетеля». Так ли это с вашей точки зрения?

- Я сказал бы по-другому. Я бы хотел зрителя сделать соучастником. Потому что свидетель – это когда все наблюдают со стороны. Вроде при делах, но не вхожи. Я же хочу сделать зрителя соучастником своей собственной жизни. Чтобы зритель не просто наблюдал со стороны за тем, что происходит, а был вовлечен в мою жизнь – так же, как в свою собственную. Сейчас мир – открытое пространство, вы можете нажать любую кнопку и наблюдать любую интересующую вас историю – и вы будете наблюдателем. А я хочу, чтобы вы вышли на улицу и жили своей собственной жизнью. Как в детстве: ты выходишь из кинотеатра – и тебе кажется, что сейчас начнется такая же красивая история. Но это жизнь, она всеобъемлющая, в ней больше граней, и она не длится полтора часа. И то, какая она, зависит только от нас.

Фото с официального сайта Максима Аверина