Катастрофическая шуба, или Анна Франк «за стеклом»

Дневник Анны Франк настолько пронзителен, что его надо читать и перечитывать детям и взрослым – часто, чтобы не расслабляться, не погрязнуть в прекраснодушии, цинизме и псевдо-патриотизме. Видимо, руководствуясь похожими мыслями, фонд Анны Франк в Базеле два года назад заказал голландской супружеской паре драматургов – Джессике Дурлахер и Леону де Винтеру – пьесу, основанную на полной версии дневников и архивов семьи Франк. Премьера спектакля «Anne» состоялась в Амстердаме в специально выстроенном для этого театре и в декорациях, окружающих зрителя со всех сторон – дабы тот всецело погрузился в мир девочки Анны. 

Восемь человек – шестеро взрослых и двое детей, евреи Амстердама – прячутся от фашистов в секретной пристройке к дому в районе Принсенграхт. Пытаются переждать грозу в тесном замкнутом пространстве. Девочка Анна пишет о том, что с ней, ее семьей и их знакомыми происходит день за днем. Пытается радоваться, верить в хорошее, наблюдает. Это не манифест и не крик души – это рассказ о себе и своей так и не расцветшей юности.

Новый спектакль «Анна», поставленный в тель-авивском Камерном театре режиссером Алоном Офиром по пьесе Джессики Дурлахер и Леона де Винтера, представляет собой попытку по-новому высказаться об этой истории. В своей речи-предисловии, опубликованной в программке спектакля (премьера его состоялась в канун дня Катастрофы), Алон Офир сообщил, что ставил новую версию «Дневника» в свете недавно опубликованных дополнений, с учетом тех страниц, которые были неизвестны читателю и зрителю прежде. Режиссер рассказал, что в работе над материалом его привлекали такие важные темы, «прежде не раскрытые», как проблемы взросления в замкнутом пространстве (а дети Анна и Петер прожили в убежище два с половиной года) и эгоизм перед лицом смертельной опасности. Попутно Офир подверг сомнению моральный облик отцов, задавшись вопросом, так ли безгрешны и самоотверженны взрослые по отношению к своим детям.

Два этажа потайной части дома (сценограф Лили Бен-Нахшон) постоянно вращаются. И это – как и обещал режиссер – дает зрителю ощущение, что можно видеть всё, что происходит с обитателями убежища. Этот телеэффект, эта «застекольность» лично мне доставили чувство неловкости и не прибавили ни грамма волнения и достоверности. Особенно трудно и неделикатно отозвалась во мне та сцена, когда супруги Ван Пелсы справляют нужду, укрывшись занавеской, а все другие обитатели убежища страдают от миазмов, вызванных этим не слишком изысканным процессом. Вы скажете: для чего она про это пишет? Неужели нельзя как-то понежнее, поделикатнее? Да нет, ведь режиссер осознанно и слишком сильно хотел шокировать, приблизить зал к реальной, бесчеловечной до абсурда ситуации. Желал создать абсолютную иллюзию нашего в этом тесном убежище присутствия, создавал ее упрямо и натуралистично – а вышло ужасно неловко и безобразно. Совсем не то вышло, не так.

Многие в зале потом жаловались, что почувствовали вонь. Думаю, условность искусства театра нельзя преодолеть. Да и нет такой уж в этом необходимости. Искусство имеет океан средств и море различных способов воздействия. Чтобы поразить до глубины души, вовлечь в атмосферу не обязательно показывать трудность совместного проживания в унизительном отсутствии личного пространства. 

«Дневник» – это, прежде всего, личность, душа, талант вести монолог, оригинальность взгляда, оценок Анны. Автора и главной героини. В спектакле Алона Офира ее играет Дана Майнрат, девочка, которая много тараторит и манерно канючит. Девочка с задатками нимфоманки, изломанная, даже испорченная, она заигрывает с  доктором – и со значением болтает ножкой. И слишком по-взрослому любит отца. И чересчур откровенно враждебна матери. Ее поведение выглядит чрезмерно вульгарным; ее отношения с Петером никак не складываются в нормальное представление о порывах и инстинктах тринадцати-четырнадцатилетней девочки. Чувственность новой Анны не раздражает, не вызывает протеста – это просто совсем другая история, другая судьба, другая жизненная формула. Неверно примененная в данном контексте.

Остальные персонажи – тоже не из этой системы координат. И доктор Пфеффер с его жадными пальцами и туманным взглядом (Игаль Закс вообще не слишком убедителен в этой роли). И Отто Франк (Охад Шахар) – неловко суетливый и молчаливо беспомощный. Особенно это становится заметно в финале, когда он с усилием вспоминает слова роли, равнодушно и бесцветно рассказывая о смерти жены и дочерей. Кажется, будто он и название концлагеря – Берген-Бельзен – припоминает с трудом. И мальчик (хотя Петера в исполнении Асафа Пери совершенно невозможно считать мальчиком: это мужчина, взрослый, и почти смешно звучит его реплика «мы тут, в убежище,  единственные дети»), который странно-уверенно целуется с Анной.

В спектакле много акцентов, которые вызывают недоумение. Любимый отец, нелюбимая мать. Зарождающаяся женственность – напористая такая, беззастенчивая. Но апофеозом маразма и бездушия становится истерика мадам Ван Пелс (ее играет Сара фон Шварце) по поводу проданной шубы. Дамочка рычит и вопит столь ужасно, что ее совершенно не жаль, напротив – ее хочется убить. Подарить ей зонт или сумочку, лишь бы замолчала. Чтобы иссяк, стих ее животный вопль.

Чувственность на одном полюсе и шуба на другом, плюс фантомный запах уборной, минус истинное сострадание и сочувствие… Жаль, что спектакль «Анна» обернулся неудачей – театра, режиссера, актеров. Жаль, что театр позволил себе так поставить эту историю. Жаль наших минут и эмоций в зале. Что можно добавить? Любой пишущий о театре пишет о себе. А вы – если пойдете на этот спектакль – будете решать вопрос о его месте в вашей системе ценностей самостоятельно. И у вас есть право думать иначе. Для того мы и выжили.

Фото: Кфир Болотин