Один из главных героев фестиваля «Лондон в Тель-Авиве» о Grand Finale как о конце жизни, конце культуры и конце света

Хофеш Шехтер. Фото: Victor Frankowski
– Хофеш, ты возвращаешься в Израиль в качестве известного европейского хореографа – после того как уехал из страны в Лондон через Францию в 2002 году. Длинный путь в 17 лет; ты, вне сомнения, изменился за эти годы...
– До отъезда в Париж, а затем в Англию, я жил в Израиле 21 год. Успел ли я сформироваться как личность к этому возрасту? Не знаю. А как я изменился? Прежде всего, постарел. Но вообще-то много чего изменилось. Мне кажется, я стал поспокойнее. Поменялись приоритеты. Когда я приехал в Лондон, у меня не было никакой конкретной цели, я не знал, чего я хочу, был довольно-таки потерян. Я переехал вместе с подругой, можно сказать, бежал из Израиля, от местных реалий, искал в Англии убежища, чтобы скрыться там и подумать обо всем спокойно. Немного забавно, что в качестве «тихой заводи» я выбрал Лондон, но так или иначе, я хотел пожить в этом городе и понять, чем я хочу заняться.
– Ты хотел обратиться к танцу или к музыке в первую очередь? Ты ведь и музыкант, и танцор, успел поучиться и тому, и другому. Или ты изначально предполагал, что сможешь сочетать эти сферы?
– Меня очень привлекала музыка. Ко времени переезда в Англию я уже немало лет существовал в мире танца, но не был убежден, что это для меня. Сейчас это странно звучит, но я неуверенно себя чувствовал как танцовщик. В конце концов я определил для себя сочетание «музыка и хореография», и меня это захватило: творить музыку и хореографию вместе, одновременно. «Два» слилось в совершенное для меня «одно».
– И этим совершенным «одним» ты занимаешься по сей день, превратив его в «единое».
– Это так, но когда ты спрашиваешь, как я изменился за эти годы, то я понимаю, что и сегодня не вполне уверен в том, чем занимаюсь. Я все еще ищу себя, то, что я хочу делать в жизни…
– А сколько тебе лет, если не секрет?
– Сорок четыре.
– Что ж, это прекрасно, если человек в 44 года задает себе такие вопросы. Не каждый может себе такое позволить.
– Думаю, мне очень повезло, если можно верить в везение, в удачу. Я делаю некую работу, которой интересуется очень много людей, многим она нравится, и это превращает, в свою очередь, мою жизнь в нечто очень интересное и для меня самого. Но этот успех – внешняя сторона. А внутри себя, мне всегда хочется делать то, что мне любопытно, что обогащает меня. Гм… может, я и не изменился – так было со мной и в юности.

– Но балеты твои стали другими, совсем другими. Я помню твои ранние постановки.
– Да, это так. Меняется язык движения. Я работаю с танцорами много лет, с некоторыми – больше десятилетия. Мы фокусируемся на сущности движения, его развитии, на его сложности, метаморфозах, фигурации, запутывании: что, к примеру, можно сделать, когда на сцене 10-14 танцовщиков? И не только с точки зрения техники танца, но и в содержании движения. Как вовлечь танцовщиков в создание композиции? Чем дольше ты занимаешься каким-то делом, тем больше ты в нем совершенствуешься. Я занимаюсь хореографией 15 лет. И, конечно, я чувствую, что моя работа становится гораздо более точной, более сложной, увеличивается диапазон тех вещей, что входят в мое понимание хореографии.
– В конце ноября ты привозишь в Израиль постановку с очень обязывающим, во всяком случае, с моей точки зрения, названием «Grand Finale». Это нечто грандиозное, или это подведение итогов, или вообще шутка, какой-то намек, или, быть может, приманка для зрителя? Можно по-разному трактовать это название, кто бы его ни придумал – ты или твой промоутер.
– Я сам его придумал, и, наверное, определение «шутка» больше всего подходит в данном случае. Трудно словами описать то, что происходит на сцене. В этом спектакле очень много посвящено «финалам», завершениям чего-либо. Это конец жизни, конец культуры, конец света, то есть довольно апокалипсические вещи. Очень много в этой работе посвящено смерти, и назвать работу, посвященную смерти, «Grand Finale», по-моему, забавно. Быть может, даже обнадеживающе.
– Довольно дерзко, однако…
– Связывать грустное и смешное принято в израильской, еврейской культуре. Юмор – это ведь способ противостоять трагедиям. Я считаю, это очень здоровый, правильный путь: тяжелые, трагические, фатальные вещи соединить с насмешкой, с юмором, который снимает это напряжение, эту тяжесть. Так что, думаю, название очень вдохновляющее, иначе я бы его не дал своему балету. В нем есть также что-то непонятное, что вызывает вопросы, как, собственно, и должно быть: публика приходит на спектакль, привлеченная названием, которое вызывает у нее недоумение, и спектакль затягивает публику, зрители пытаются ответить на эти вопросы.

– Ты упомянул израильскую, еврейскую культуру. Связан ли ты с еврейской жизнью в Лондоне? Или ты независим от всех – как индивидуум и как хореограф?
– Когда я приехал в Англию, то отдалился от всех и всего. Вообще, когда приезжаешь в другую страну, то стараешься понять в первую очередь именно свое настоящее, а не свое прошлое. Конечно, у меня есть друзья-израильтяне в Лондоне, но живу я не в еврейском районе и не стремлюсь специально быть частью «хамулы».
Хофеш Шехтер родился в Иерусалиме и там же закончил Академию музыки и танца, где изучал классическое фортепиано. Успел побывать рок-музыкантом, танцевал с ансамблем «Бат-Шева», танцевал даже на сцене Израильской оперы в спектакле «Любовный напиток», а затем уехал учиться музыке на ударных инструментах в Париж, а позже, в 2002 году, – в Лондон, где поначалу сотрудничал с труппой Ясмин Вардимон. В 2003 году он поставил свой первый спектакль – «Фрагменты». В 2004-м стал штатным артистом лондонского центра The Place, создал балет «Культ» в сотрудничестве с Sadler’s Wells Theatre, удостоенный приза «Выбор зрителей», а в 2008 году основал собственную труппу, с которой работает над постановками и как хореограф, и как композитор.
– Твой профессиональный стиль всегда сравнивают со стилем «гага» Оада Нахарина, со стилем «Бат-Шевы», который насквозь пропитан израильской культурой.
– Это естественно. «Бат-Шева» Оада Нахарина – мой дом и моя школа. Там я вырос. Оад, можно сказать, «отец» моей хореографии. Конечно, я испытал много других влияний, но я танцевал в молодежной группе «Бат-Шевы» с 18 лет, а с 20 лет – в основном ансамбле «Бат-Шева». Я был очень молод, поэтому влияние «Бат-Шевы» оказалось очень существенно, и, надеюсь, очень позитивно. Одна из самых важных вещей, которой я научился от Оада Нахарина – это умение найти себя, свою внутреннюю свободу. И с помощью этой внутренней свободы определить свой собственный голос, то, что я хочу сказать, чем хочу поделиться с публикой. Многое я почерпнул и от других хореографов, которые работали в свое время с «Бат-Шевой».
Поначалу мне было трудно. Так всегда происходит, когда ищешь свой собственный голос. Но потом я «отпустил» и сказал себе: мне повезло учиться у прекрасных педагогов и, конечно, влияния – это очень важная, здоровая и естественная вещь, но только в том случае, когда нашел и говоришь своим собственным голосом. Поэтому я думаю, что самое важное в моей работе – это честность на сцене. У меня нет цели создать нечто оригинальное, а есть цель создать нечто настоящее, подлинное.
– В поисках этого настоящего ты все время что-то создаешь, изобретаешь.
– Когда «сплетаешь» хореографию, на тебя оказывает влияние всё то, что с тобой случалось в жизни. Когда ты придумываешь движения, то тобой движет что-то, что происходило с тобой в прошлом. Когда ты ищешь подсказку – то интуитивно, даже инстинктивно используешь то, что с происходит с тобой в эту минуту. Это очень трудно объяснить. Что такое «изобретение»? Это воплощение того нечто, что происходит с тобой вдруг, неожиданно. Думаю, мой талант заключается в том, что я не отступаю, я пробую снова и снова, и поэтому даже статистически, когда делаешь так много попыток, в конце концов происходит что-то новое. Кроме того, существует и копание в себе, самоинтерпретация: я слишком много думаю – так много, что, в конце концов, устаю и ломаюсь. И в момент «ломки» и случается самое интересное. Вдруг рождается что-то, что не есть я, и даже мне не подконтрольно. То есть в тот момент, когда я теряю контроль, и случается что-то новое. Как во сне. Я ведь увидел сценографию Grand Finale во сне. Пересказал свой сон художнику Тому Скотту, и он смог его восстановить, построив из японской рисовой бумаги здания, которые плавно передвигают по сцене танцовщики – так, как будто они плывут на них. Но говорить о процессе творчества в целом непросто. Он очень сложен, идет страшно напряженная игра между разумом и эмоциями.

– И при этом ты должен переводить вещи из ментальной в физическую плоскость.
– В физическую, в эмоциональную, в удовольствие... Я наслаждаюсь тем, что создаю и музыку, и движение на сцене, и это такое соединение, которое невозможно разделить на фракции, на отдельные элементы. Как похлебку. Ведь когда пробуешь похлебку, то чувствуешь сразу все вкусы вместе. Ты можешь попробовать «расшифровать», сколько в ней соли, овощей или паприки, но, в конце концов, это вкус всего вместе, и это то, что мне нравится.
– И вот ты сварил эту похлебку, и получил два серьезных приза: Премию Лоренса Оливье и Tony Award за хореографию к бродвейскому «Скрипачу на крыше». Что ты чувствуешь, являясь лауреатом таких премий? Это деньги, престиж, строчка в резюме, что еще?
– Это очень приятно. Но всё это временно, поверхностно. Мнение публики ведь может измениться, хотя приятно осознавать, что твоя работа высоко оценена, что много людей получили эмоциональный заряд. Ну и практическая сторона, конечно, существует: завоевав такой приз, ты получаешь и большую поддержку спонсоров. Это означает, что у меня будут средства на продолжение моей работы.
Но глубоко внутрь всё это не проникает. Потому что когда на следующий день после церемонии вручения премии ты приходишь в студию, то должен придумать что-то новое, а всё, что случилось раньше, уже неважно. Прекрасно, когда у тебя есть деньги на проект, танцоры, студия и театральные сцены, но, когда ты приходишь в репетиционный зал, внешнее растворяется, и надо снова начинать работу. Можно даже бояться этих призов, рассматривать их как угрозу будущего провала – а вдруг ты не оправдаешь в следующий раз ожидания критиков и публики?! А можно относиться к ним, как к поощрению: вот, в тебя верят, твоя работа нравится многим людям, и это прибавляет энергии. Но вообще говоря, больше, чем пару часов, меня это не занимает, я слишком занят.
– Поговорим немного о фестивале «Лондон в Тель-Авиве». Я процитирую твое же высказывание: ты сказал, что совсем не чувствуешь себя посланником английской культуры. В таком случае, можешь ли ты сказать, что твоя труппа стала частью лондонского культурного нарратива?
– Я сказал, что не чувствую себя посланником чего-либо и кого-либо. Я израильтянин, который живет в Лондоне уже 17 лет, городе, в котором сталкивается множество культур, и, конечно, моя работа находится под их влиянием. Кроме того, нас финансирует британское министерство культуры. Приходится соответствовать.
–Театр Sadler's Wells – это дом твоей группы?
– Я независимый хореограф, но меня связывают с Sadler's Wells некие отношения. Они субсидируют все наши проекты, а я у них associated artist. У меня есть офис в центре Лондона, но собственной студии у нас нет, поскольку Лондон очень дорогой город, а мы много путешествуем. Поэтому время от времени мы арендуем залы. Нам помогают различные британские финансовые институты, и, конечно, мне интересно участвовать в таком фестивале, который показывает в Тель-Авиве работу израильтянина, наполовину ставшего британцем. Но, в сущности, то, что важно мне в конечном счете – это впечатление, ассоциации, переживания зрителей, их печаль и их радость.

Grand Finale будет показан на сцене Тель-Авивского Оперного театра имени Шломо Лахата с 27 по 30 ноября. Заказ билетов здесь.
Фото сцен из Grand Finale: Rahi Rezvani |