Михаил Гробман: «Дурак - общая формула для человекообразных»

В Московском музее современного искусства (MMOMA) завершился грандиозный проект «Гробман: 4 выставки», организованный в рамках празднования 65-летия провозглашения Независимости Израиля. Куратором выступила Лёля Кантор-Казовская, преподаватель истории искусств в Иерусалимском университете, исследователь Второго русского авангарда.

Из Москвы в Тель-Авив Михаил Гробман – художник и поэт, теоретик искусства и апостол сионизма – вернулся на белом коне. Конь слегка напоминал своего предшественника, на котором в 1985 году Гробман гарцевал по Тель-Авиву, отмечая столетие со дня рождения Председателя Земного Шара Велимира Хлебникова. Энное время спустя обложку каталога его персональной выставки в Тель-Авиве украсил следующий текст: «Михаил Гробман. Наставник внеземных цивилизаций. Великий знаток минувшего. Инакомысл. О, слава неистовая».

На таком же белом коне более сорока лет спустя со дня отъезда в Израиль Гробман триумфально въехал в русскую культуру. «4 выставки» вызвали ажиотаж среди простых смертных и верхушки художественных кругов российской столицы. Михаила Гробмана приняли в почетные академики Российской академии художеств, пожаловали мантию. Рои Розен тем временем снял видеофильм, в котором Гробман выступает в образе светлейшего князя Потемкина, а его жена Ира Врубель-Голубкина – в образе императрицы Екатерины Второй.

Бунтарь и критик нечистого разума, Михаил Гробман вспоминает о том, что его работы, сделанные в московские шестидесятые, по существу открыли эру концептуального искусства. По его словам, «Левиафан уже существовал и только выпустил струю воздуха с водой. Его увидели».

- Как и Левиафан, вы долго оставались для российской публики неким мифическим персонажем: огромное количество людей слышали ваше имя, но не видели ваших работ.

- Поэтому важно было показать им как можно больше – в MMOMA было собрано около 300 моих работ из разных коллекций. «4 выставки» заняли 4 этажа, здесь же крутилось кино – его сделал Жак Катмор, израильский панк, основатель группы «Айн ха-шлишит» («Третий глаз»). Была у нас такая знаменитая тель-авивская коммуна, где всё было построено на наркотиках и на обнаженке. С Катмором мы подружились вскоре после моего приезда в Израиль – у меня были знакомые поляки, и они меня взяли на домашнюю выставку, такие выставки тогда были в моде. И там было три очень красивых парня. Одним из них и оказался Жак Катмор. В этой панк-группе я сразу стал занимать место художника: меня очень все любили, уважали, и в итоге был сделан фильм «Знак» обо мне – первый израильский психоделический фильм. На долгие годы этот фильм потерялся, а сейчас, перед московской выставкой, куратор случайно обнаружила его в архиве иерусалимской Синематеки. Между прочим, оттуда, из этой панкистской группы, и покатилась вся моя израильская история.

- Каждая из 4 выставок в ММОМА самодостаточна, однако вместе эти экспозиции позволяют проследить путь Гробмана в искусстве. Хотя вы отказываетесь называть их ретроспективой.

- Это, скорее, некая хронологическая смесь из разных историй. Одна повествует о московских 1960-х, вторая – о группе «Левиафан», которую я создал в Израиле 1970-х, третья охватывает концептуальный период 1980-1990-х, а четвертая, названная «После искусства», затрагивает вопрос о том, достойна ли сегодняшняя аудитория искусства вообще. Как сказал Марат Гельман, который побывал у нас незадолго до открытия выставки и увидел мои нынешние работы, «надо делать выставку не пожилого художника – то есть ретроспективу, а выставку актуального современного художника».

- Так вы ведь и есть актуальный современный художник.

- Чтобы в 74 года художник был актуальным – таких случаев очень мало. Художники долго не живут. Где-то в районе сорока лет они уже начинают повторяться. А мне это удалось, и люди увидели актуальную выставку. У меня ведь полно и русских тем, не только израильских. Что интересно, я получил массу откликов на многие работы, на которые в Израиле не реагировали – в Москве люди, как выяснилось, более подготовленные.

- Куратор выставки Лёля Кантор-Казовская пишет о том, что еще в «московский период» у вас появилась необычная идея, в конечном счете ставшая одной из причин вашего отъезда: вы предложили новую стратегию развития еврейского искусства. Таким образом, вы, в отличие от других, признаете его существование?

- Вопрос в том, что мы называем еврейским искусством. Можно называть еврейским искусством то, что делают евреи – ведь называют норвежским искусством то, что делают норвежцы. Допустим, еврейский художник – это тот, кто рисует или лепит еврейские темы. Но и здесь кроется противоречие, потому что есть множество художников, кого занимали еврейские темы, и при этом они не были евреями. Как, например, Александр Иванов, который всю жизнь рисовал еврейских мальчиков в гетто.

- Сложность в том, что норвежское искусство создают те, кто живет в Норвегии. А еврейское – если не говорить об израильском? К примеру, еврей, живущий в Голландии, создает голландское искусство – разве не так?

- Голландское. Но и еврейское тоже. Я с недавних пор пробиваю такое понятие: еврейско-русское искусство. И тогда сразу всё становится на свои места. Если мы возьмем, к примеру, Пастернака, который очень страдал от того, что он еврей, и хотел всячески увернуться от своей судьбы – то почему он страдал? Потому что он не был русским поэтом, он был еврейско-русским. И он это понимал.

- То есть в России вы были еврейско-русским художником, а здесь стали еврейско-израильским?

- Для россиян я вообще – русский художник. Пусть живущий в Израиле, но – русский. И в Европе меня всегда представляют как русского художника. Хотя я, приехав в Израиль, стал израильским художником. Но вместе с тем меня можно назвать и еврейско-русским художником. Ибо мы, рожденные в России, как бы ни крутили мы хвостом, лапами и всем остальным, для всего мира всё равно останемся русскими художниками. Потому что когда говорят «русский» – сразу понятно, к какой культуре он принадлежит, а «израильский» для мира ничего не значит. Точно так же родившегося во Франции художника, живущего в Израиле, будут называть французским. Для себя же я – еврейский художник. Потому что евреи, где бы они ни жили, делают еврейское искусство. И так было всегда. Когда создавали Ковчег Завета, созвали художников – или как их тогда называли? – и велели украсить Ковчег. Это что касается национальности. А по духу я принадлежу к популяции «Второй русский авангард».

- Вы считаете, что эта популяция еще существует?

- Второй русский авангард существует, поскольку еще не все померли. Правда, после того как выяснилось, что авангард покупаем, то есть очень прибылен с точки зрения коммерции, все стали называть себя авангардистами – хотя не имеют никакого отношения к группе, которая существовала в Москве. Нас было 35 человек, мы все знали друг друга, эти имена я задокументировал официально, так что теперь не так-то просто к нам примазаться.

- Вы написали не только основополагающую статью, в которой полностью описана суть и история Второго русского авангарда, вы ведь являетесь официальным отцом этого термина. Кстати, когда и как он родился?

- Термин «Второй русский авангард» был создан мною давным-давно. Устно я его употреблял еще в московские годы. А затем опубликовал его официально в журнале «Зеркало» в начале 1990-х. Что же касается истории Второго русского авангарда, то он продолжался 30 лет. Я – из первой его части, «героического» периода. Потом были «концептуально-рефлективный» и «интеллектуально-игровой», но их я уже не касаюсь. Дело в том, что Второй русский авангард интересен именно первым периодом, который начался в 1957 году и просуществовал до 1971 года. Представляли его, как я уже говорил, 35 человек – полностью независимые от советской «культуры» изгои. Подавляющее большинство русских писателей и художников считали современное искусство шарлатанством. Отставание России от современного искусства было потрясающим. Но вот каким-то чудом на 250 миллионов советских человекоголов 35 человек собралось – растут же как-то ядовитые грибы! 

- Среди этих «изгоев» было очень много евреев, однако в Израиль приехал только Гробман. Так в 1971 году в нашем славном государстве появился человек из Второго русского авангарда. Как это было воспринято местным истеблишментом?

- А никто здесь о нас ничего не знал! Хотя мы были достаточно известны в Европе. Израиль же был эстетическим придатком Америки. Тем не менее сразу, уже через два месяца после приезда, у меня была выставка в Тель-Авивском музее искусств. Когда я пришел к директору музея, доктору Гамзу, он как раз получил из Франции журнал со статьей обо мне и с репродукциями моих работ. И устроил мне первую персональную выставку. Ни у кого здесь не было ничего подобного.

- И тогда вы решили создать новое еврейское искусство?

- Я пытался что-то сделать, но никакой помощи нельзя было ожидать – ни от кого. Израильтяне не знали и знать не хотели – те из них, кто занимался современным искусством, полностью подражали Западу, ориентировались только на Америку. А для «русских сионистов», приехавших в те годы, всё это казалось диким и непонятным. Я один вел борьбу на два фронта. Я стремился создать Новое Еврейское Искусство – еврейское и сионистское. Это вызвало злобу у израильского художественного истеблишмента, который был антиеврейским и антисионистским. Иудаизм у них ассоциировался с фашизмом. Но это я понял гораздо позже. А тогда вызвал огонь на себя. Сегодня ситуация чуть-чуть изменилась, израильские левые, у которых ничего не вышло с арабами, начали что-то понимать... Что же касается художников-подражателей, то большинства из них уже просто не существует на художественной карте.

- В Москве вам приходилось противостоять власти. Здесь – истеблишменту. А вообще-то власть как-то интересовалась известным уже тогда художником?

- Власть в нашей стране, как и вообще на Западе, только платит. Вот министерство культуры, скажем, выбирает директорат из уважаемых людей разных профессий, эти люди выбирают жюри – из искусствоведов и людей, имеющих отношение к искусству – а жюри уже выбирает художников... Знаете, что самое страшное, чем можно напугать министров? Задать им вопрос: «Вы что, хотите ввести цензуру?»

- Вы пишете манифесты от имени Левиафана, и мне почему-то кажется, что Левиафан – это вы.

- Так когда-то Зарицкий сказал... «Ты знаешь, нет никакого Левиафана, Левиафан – это Гробман».

- С этим библейским монстром в еврейской истории связан не один, а два мифа. Второй возник в те самые семидесятые, когда вы решили заставить израильское искусство заговорить – цитирую – «внятным и самобытным арт-языком»…

- Тогда я организовал «Левиафан». Я назвал это группой, но «Левиафан» был не группой, а школой. Там были мои ученики, и не только художники, но и литераторы. Как репатрианты из Советского Союза и других стран, так и уроженцы Израиля. Выпустил нашу газету – на одном листе, который я расклеивал на стенах тель-авивских домов. Люди проходили – читали. Вышло всего три номера «Левиафана». Потом всё кончилось. Хотя школа существовала более двадцати лет. Почему я назвал ее «Левиафаном»? Существует хасидская легенда о том, что в конце мира Левиафан пожрет всех грешников. И лишь потом элита – «цадиким» – сядут вместе за стол и будут есть мясо Левиафана.

Увы, я не застала Гробмана периода этой оригинальной стенгазеты – когда мы познакомились, уже был «Знак времени» (Тель-Авив, начало 1990-х, другая алия...), затем последовали «Звенья» и, наконец, «Зеркало». И тем более не застала тот великий момент, когда Гробман укротил Левиафана. Название группы, точнее, школы классик неофициального искусства объясняет так: «Рыба-Левиафан: символ неба, земли, воды, моря, ветра, движения, направления. Символ народа; двойственный символ животного и камня. Образ, лишенный психологических оттенков».

- В 1976 году был опубликован «Первый манифест Левиафана» – о возрождении израильского искусства, о новом еврейском искусстве, освобожденном от местечковой этнографии, истории, психологии, о поисках нового еврейского художественного языка. В 1979 году я написал «Второй манифест Левиафана», направленный против современного фигуративного искусства и против концептуализма, который был для меня уже пройденным этапом. А ровно год спустя, в 1980-м, на биеннале в Венеции было официально объявлено о «конце эпохи концептуализма». Я же высунулся с этим на год раньше – то есть израильский художник сообщил всему миру вещи, которые были спустя год признаны в международном масштабе.

- Кстати, весной 2008 года вышел «Четвертый манифест Левиафана»...

- Да, о том, что сегодня искусство – это симптом пустоты и равнодушия. Что подавляющее число нынешних созданий искусства депрессивны и суицидальны. Что современное нам искусство является только слабым отражением амебного существования европейского общества, которое сдает свои жизненные позиции неандертальцам третьего мира. Что загнанные в подполье понятия красоты и совершенства необходимо вновь ввести в тему разговора об искусстве. И что на нас лежит обязанность, пока мы живы, совершить хоть какое-то усилие по спасению собственных душ.

- В своем манифесте вы пишете о том, что всё можно и нужно утилизировать, во всё можно вдохнуть вторую, настоящую жизнь, построенную на этических основах. Означает ли это, что вы допускаете возможность возникновения Третьего авангарда? Ведь был первый авангард начала прошлого века, был Второй...

- Первого авангарда вообще не было – был классический авангард, существовавший в 10-е годы 20 века и продолжавшийся до 1930-х. А Третьего авангарда – пока, во всяком случае – быть не может, поскольку всё изменилось. Сегодня нет никаких новых идейных тенденций. С тех пор как возникла ситуация постмодернизма, мир находится в состоянии полного бардака. Нет начальников, нет тенденций, каждый делает всё что угодно, графомания процветает. Дескать, если я тыкаю пальцем в клавиши рояля – значит, это музыка. Развелось огромное количество людей, которые не умеют рисовать, не обладают элементарной грамотностью, но мнят себя художниками. Взять, к примеру, израильские выставки, когда на стенах в музее висят абсолютно непрофессиональные вещи... Или напротив: многие умеют рисовать, но что с этим делать, не знают. Ведь, кроме умения рисовать, необходимо еще и умение думать. Сегодня всё разрешено, а зрители в итоге тонут в «творчестве» непрофессионалов и идиотов.

- Этим и объясняется, что заключительный раздел своей выставки в ММОМА вы назвали «После искусства»?

- Ну да. Большинство художников хотят сегодня делать то, что они уже много раз делали. Кто-то привык сидеть на просиженном диване, и он всегда будет стараться сесть в эту просиженную дырку. И не заметит, что его искусство уже выдохлось, как спирт. А искусство должно быть актуальным – оттого у меня в этом разделе, «После искусства», было много работ по линии политической, социальной, я очень активно употребляю этот материал.

- Достойное тому подтверждение – ваша работа 2002 года «Израильская левая птичка беседует с арабским интеллектуалом», где довольно милая птичка чирикает что-то «на ушко» огромному фаллосу… Иначе, вы довольно четко обозначаете свою гражданскую позицию. Да и политическую тоже.

- Что касается моей политической ориентации, то я всегда говорю: я в эти игры не играю. Политика – это специальная профессия, специальная работа, которую выполняют определенные люди. В Голландии, к примеру, вышел журнал со статьей обо мне под названием «Гробман – левый радикал». Тогда как в Израиле меня, наверное, причислят к крайне правым. Но я заявляю: среди левых я – правый радикал, среди правых я – левый радикал, вот так и виляю хвостом. Ведь кто такие израильские левые? Это люди, у которых голова набита опилками. А кто такие израильские правые? Это люди, у которых внутри головы цельная деревяшка, полено.

- Видимо, не случайно главным персонажем третьего раздела вашей выставки – «Картина = символ + концепт» – стал длинноносый и низколобый «дурак», отдаленно напоминающий Пиноккио?

- Не случайно. Потому что человечество – это дурак. Это коллективный дурак – ведь люди ведут себя как полные дураки именно тогда, когда собираются в сообщества. И тогда происходят войны, революции и так далее, когда люди режут и убивают друг друга. Есть дураки агрессивные, тупые – взять хотя бы толпу. Все в ней по-разному себя ведут, но всё равно это – толпа. Низколобая и долгоносая. У меня есть много вариантов дураков, как общей формулы для человекообразных.

- К открытию «4 выставок» были изданы раритетные рукописи – издательство «Барбарис» выпустило «Гостевые тетради Михаила Гробмана», а именно, факсимиле 18 тетрадок с автографами тех, кто приходил в вашу с Ирой комнатку в Текстильщиках с 1963-го по 1971-й годы. Куда там самодельным футуристическим книжкам…

- В тетрадях рисовали все художники нашего круга, поэты, писатели… Там есть фантастические вещи. К примеру, запись Игоря Бахтерева – единственного уцелевшего обэриута. Он был у нас и написал в тетрадке стихотворение: «ты спросила: «Сколько время?» Я ответил: «Белый стол».

- В современной Москве вас ждал своего рода триумф. Да что там – настоящий триумф! Представители арт-сообщества наперебой говорили о том, что вы показали им новые возможности развития искусства, новый путь. Каково это – находиться на волне всеобщей эйфории?

- Я не особенно избалован публикой, которая любит мои работы. Но в Москве на меня эта любовь, эта положительность отношения обрушилась мощным шквалом. Я просто почувствовал себя запеленутым в вату со всех сторон, как младенец: Мишенька, тебе вкусно, у тебя ничего не болит, хочешь перевернуться на бочок? А я ведь привык к борьбе, к войне. К сражению – когда Чудское озеро, Александр Невский, коротка кольчужка… У меня даже завелся этакий «любитель Гробмана», который регулярно пишет на своем сайте про меня всякую примитивную х*йню. До того дошло, что если какое-то время там ничего не появляется, я уже беспокоиться начинаю, не случилось ли с ним чего, не заснул ли на посту? Что же касается теперешних ощущений… В 1956 году в газете «Московский комсомолец» появилась заметка о литературном объединении в Люблино. И там впервые было опубликовано мое имя. Я тогда работал на стройке, и там было написано: «каменщик Гробман». Так вот, это было такое счастье – увидеть свое имя в газете! Такого счастья я более никогда не испытывал. Всё это, конечно, важно – выставки, признание, но, как написал нам когда-то Лимонов, когда уехал в Америку: «вкус у пищи уже не тот».

Фото из личного архива Михаила Гробмана