Возвращенный рай

Мир превратился в потерянный рай с опавшими листьями, мы спешим растрачивать оставшиеся часы, удаляясь в себя, а лучше – в музыку. Тем более что случилась на днях очередная инкарнация Евы.

Нет, лучше так: на днях я встретила музыку Иосифа Барданашвили, нашего гениального Сосо. Встретила в который раз, и в который раз затосковала об утраченном рае – в ней ведь есть все, что для этого требуется, из той самой эпохи межзвездных струн, что уже канула, но мы по ней – да, тоскуем, как уже было сказано. Музыку столь соблазнительную, что Ева-певица – можете себе представить? – вкусила от древа в самом что ни на есть буквальном смысле, то есть ела и ела красное яблоко, не забывая при этом петь.

Даже представить себе не могла, что можно петь, вкушая.

Было то, однако, не яблоко, а плоть Адама – солоноватая, греховная; может даже, и крайняя плоть, кто знает.

Так или иначе, музыка Барданашвили вернула нас в рай. Или – нам?

В ней был голос Евы и змей-рояль – да-да, вот скажите, догадались бы вы сами, что рояль может быть змеем-искусителем? А Сосо – догадался, ибо он с высшими сферами беседует, простому смертному туда вход заказан. Искушал рояль мелодиями композитора Барданашвили, и громом, и шипением, и свистом, и джазом даже, и налетом канкана, и цитатой из Les Feuilles mortes французского еврея Жозефа Косма.

Монооперу «Ева» на излете прошлого века ставил Дмитрий Бертман в московском «Геликоне» (в 2000-м она была удостоен премии «Золотая маска» в номинации «Новация»). Тогда, в 1999-м, ее героиня (меццо-сопрано) была обольстительной дочерью природы, теперь же она вполне себе современная дамочка (сопрано к тому же). Тогда она была облачена в листья – те самые, опавшие, теперь – в цветастое платье и отчего-то черные сапоги-мокроступы. Вероятно, оттого, что по нынешнему миру босиком ходить опасно. Там была эротика, здесь – страдание. Там был полумрак, здесь – свет, и стол посредине, а на нем – апельсины, и яблоки, и виноград. В наше иллюстративно-буквальное время иначе не бывает.

Но и теперь слух улавливает и все виды пения (композитор использует различные техники работы с голосом – интонационные, тембральные, регистровые, вокализацию на одних гласных и много чего еще любопытного); и вавилонское смешение языков (основной язык – иврит, но есть и французский, и немецкий), поскольку Ева – праматерь всех живых, если вдуматься.

И еще она перед нами – как на ладони. Ведь Иосиф Барданашвили однажды признался, что любит открытый театр, как у Роберта Стуруа, где на твоих глазах разыгрывается все, составляющее жизнь. Оттого и Ева (на сей тель-авивский раз поет ее Аелет Коэн) – очень земная, одна из нас. И стол перед ней – земной. И фрукты – не бутафорские, а самые настоящие. Этой Еве надоело жить в раю, кущи ее больше не интересуют – и вот встреча со змеем-искусителем наполняет ее новым содержанием, новой жизнью.

К слову, это не первая инкарнация «Евы» на израильской долготе. В 2011 году опера под названием «Ева. Название временное» прозвучала на фестивале-марафоне новой музыки в тель-авивском пространстве «ха-Тейва» («Шкатулка»). Еву пела Мейрав Барнеа, режиссером выступил Дани Эрлих. Но это была уже не моноопера, а опера в нескольких измерениях (у Барданашвили все – в нескольких измерениях, даже книга о нем, которую написала Марина Рыцарева, называется «Иосиф Барданашвили: жизнь в трех измерениях», так что не удивляйтесь). К искушению Евы змеем добавилась вторая история о женщине, которой снится, что она танцует с Богом, и третья – о мудрой женщине, которая разделила свое тело надвое и предложила мужчине выбрать, хочет ли он верхнюю часть ее тела или нижнюю. Поскольку он выбрал верхнюю часть, она предложила ему всё. Более того, Эрлих устроил на сцене кукольный дом, в который поместил певиц-марионеток, дабы у слушателей создалось ощущение, что людьми управляют кукловоды свыше – силы куда более могущественные, чем человеки.

- Сосо, изгнание из рая все-таки случилось?
- Да, поскольку в финале она поднимает с пола яблоко и уходит в тишине. Страшась гнева Б-жьего. Так было в оригинале. Ведь как все началось? Фестиваль религиозной музыки Sacro Art в немецком Локкуме заказал мне монооперу на библейскую тему. В затее участвовал московский «Геликон», и в итоге три композитора – Кобекин, Щетинский и я – стали авторами триптиха «Голоса незримого» («Ева», «Моисей», «Благовещение») на либретто Алексея Парина, худрука Sacro Art и инициатора проекта. Постановка была представлена в Ганновере, затем в Москве и на фестивале в Монпелье. В те же годы я поставил свою «Еву» в Тель-Авивской музыкальной академии, где тогда работал. Помимо змея-рояля, там был большой барабан – он изображал раскаты грома, и певица позванивала в колокольчик, и сдергивала с рояля красное одеяло на словах «это мясо Адама», так что всем казалось, будто кровь разлилась – у рояля ведь и нутро красное...

- С Евой происходит очень интересная трансформация, своего рода обряд инициации – после того как она отведала человечины.
- Да, в этот миг она превращается в женщину. И ты заметила аллюзию, наверное – как вдруг появляется Мендельсон, его «Сон в летнюю ночь»?

- Ну да, вы ведь вообще любите играть с разными композиторами. В «Еве» тоже расставлены знаки-ловушки, которые подстерегают посвященных…
- О да, там и Мессиан в начале – как пробуждение, и французская музыка оперная a la середина девятнадцатого века, и немецкая Lied как воспоминание о Шуберте, и Косма – когда речь о любви… Хотя не совсем Косма, конечно – я хотел, чтобы эта мелодия звучала как песенка Графини Je crains de lui parler la nuit, на грудных нотах. И чтобы смотрелась при этом в зеркало, где отражается новая женщина, отведавшая человеческого мяса – оттого она себя не узнает. И канкан есть, и ария как из оперы seria, а в финале – двухголосный Бах, синагогальная молитва, то есть моя, Барданашвили, еврейская духовная музыка. Я не люблю цитаты, но ощущение синагогальности в моих сочинениях есть всегда. Ощущение воздуха, космоса, парения, молитвы. Не случайно мы были так близки с Гией Канчели. Ему импонировала духовность моей музыки.
Шнитке однажды спросили, чувствует ли он себя больше немецким композитором или еврейским. Немецким, ответил Шнитке, потому что евреи стремятся объять необъятное, всегда хотят быть в движении, а я, сказал он, люблю остановиться и углубиться. То есть помедитировать. А у евреев медитации в принципе нет, даже молитвы активные. Поэтому, добавил Шнитке, ему ближе христианская традиция, нежели еврейская, которая всегда в динамике: еврею надо все время находиться в процессе, куда-то идти. А я эти два варианта соединил, поскольку еще одна главная тема для меня – дорога. Что же касается медитации, то настоящие грузинские молитвы поются очень тихо. Поэтому мне близко ощущение тишины.
Высокая духовность меня всегда волновала. И срежиссированность процесса. Я много думал об истоках молитвы. Ведь все молитвы, которые мы поем сейчас, кто-то когда-то написал. И все продумано абсолютно, вся драматургия – когда петь, как петь, какую интонацию выбрать… Повторюсь, я не люблю цитаты, но музыкальные знаки использую. Скажем, знаки барокко во Второй сонате – она такая, будто Бах ее написал, Филипп Эммануил. А в конце все приходит к синагогальному двухголосному пению.

- Вы всегда в дороге?
- Думаю, да. Я давно уже пишу музыку, посвященную этой идее, у меня есть «Дорога 1», «Дорога 2» и так далее, и каждая дорога посвящена тому или иному направлению. Помнишь мою оперу «Путешествие на край тысячелетия»? Там была поездка из Танжера во Францию, из Франции в Германию – мне это очень нравилось, потому что совпадало с моей музыкальной идеей дороги. А поскольку в той опере – тысячелетняя история культуры, у меня там есть как бы танго, и как бы генделевский хор, и Люлли, и цитаты из «Воццека» Берга – но никто до этого никогда не докопается, потому что я так это хитро использую. И грузинская молитва есть, и двухголосная молитва на ладино, и Шенберг есть, «Лестница Иакова». А поскольку задачей моей было прийти к какому-то общему языку, там в финале хор молится – и это уже не еврейская молитва, не европейская, не грузинская, а просто музыка. И музыкальный язык очень демократичный.

- А что это, по-вашему – демократичный музыкальный язык?
- Это значит, что ты не раздражаешь публику, но делаешь все наоборот. Вот, скажем, в моей новой опере «Диббук» есть сцена, где молятся в синагоге. Так вот, вместо молитвы я создаю впечатление, что перед вами – компания сумасшедших, которые вопят как бешеные. Молятся таким образом, значит.

Современную версию «Евы» срежиссировал Алекс Каган. Либретто Алексея Парина звучало на иврите в дивном переводе Некода Зингера, а роль искусителя выполнял пианист Барт Берман, как две капли воды похожий на Иври Гитлиса. К слову, опера «Ева» случилась опять-таки в пространстве студии «Аннет» в южном Тель-Авиве, где много чего чудесного случается. В частности, опера «Смартфон», в анамнезе – «Телефон» Менотти. Но это уже совсем другая история.

Фото автора