Саша Окунь: «Каждый хороший художник – преступник»

Сочиненный иерусалимским гением Сашей Окунем и выпущенный московским издательством РИПОЛ классик роман «Камов и Каминка» прибыл на родину написания – его презентация проистечет в столичном Доме Ури Цви Гринберга

Всем хорошим во мне я обязан книге «Камов и Каминка», – призна́ется несколько лет спустя подросший тинейджер. Ибо ренессансная фигура автора этой книги приведет его, крепко держа за руку, и к пониманию живописи раньшего времени, и к осмыслению современного, пардон, искусства, и к слышанию музыки, и к упоению литературой. «Камов и Каминка» – тот самый частный случай, когда самые серьезные идеи складываются в легкий и увлекательный узор, когда словесность изящна и самодостаточна, а разница между художником и не-художником очевидна.

Человек не своего времени, Саша Окунь видит пейзаж литературы настолько иначе, что кажется, будто тебя обдувает свежим воздухом из миллиарда крошечных соломинок.

- Саша, «Камов и Каминка» – словно книга-портмоне со множеством отделений: в одном лежит триллер, в другом – правдивая история, в третьем – искусство, в которое мы вляпались, и так далее…

- Ну да, по жанру книжка, как всегда у меня получается, между стульями. Там как-то всего намешано: детектив, сатира, искусствоведение – или, точнее, размышления об искусстве, антиутопия, фантастика, чертовщина, довольно грустная реальность, воспоминания, лирика и даже стихи. Вот такой компот.

- Ты знаешь, доселе мне казалось, что о живописи вообще писать невозможно – пошлость какая-то получается. Но ты… чародей.

- Спасибо на добром слове: как говаривал Прутков, похвала необходима гениальному артисту, как канифоль смычку виртуоза.

- Это я еще сдерживаюсь... Мне кажется, можно было бы просто выпустить книгу о твоем видении картин – как ты пишешь о Фрагонаре, или о мухе на полотне художника-кватрочентиста, etc. – оторваться невозможно. Тем не менее, ты все-таки решил добавить сюда элементы детектива, фантасмагории, реалистической повести и т.д. Для чего?

- А потому что чистый жанр не по мне. Жизнь эклектична. А вообще я сейчас закончил книжку о рисунке.

Волшебный, непредсказуемый мазок Фрагонара струился, словно вода капризного ручья, то прозрачно стелясь по дну, то вскипая бурными замысловатыми арабесками. Кисть этого человека, подобно шпаге в твердой руке великого фехтовальщика, с немыслимой легкостью грациозно вытанцовывала сложнейшие пируэты, нанося удары с безупречным изяществом и точностью.

Игристое, пенящееся, лучшее шампанское французской живописи, Фрагонар был не просто блистательным, первым виртуозом своей эпохи. Он обладал мудростью, той веселой легкой мудростью, которая, словно пузырьки шампанского, испарилась вместе с XVIII веком.

Это была мудрость бабочки-однодневки, мудрость легкомысленного повесы, мудрость не мужа, но любовника. Любовника, от которого не надо ждать любви до конца жизни, любовника, который не способен к роману, пусть даже короткому. Это любовник на один день. День, который будет стоить иной жизни. День, который пролетит легко, весело и просто и окончание которого будет не трагедией, а обещанием нового, другого дня, который принесет другие, свои радости, улыбки, забавы. День, который, улетев, оставит о себе неизгладимую память, легкую, как прикосновения пальцев мудрого, нежного, страстного человека, ароматную, как вишни, которыми он кормил вас, опуская по одной в приоткрытый рот, горчащую, как косточки, которые поцелуем он забирал из вашего рта, светлую, как медовые лучи, пробивающиеся сквозь тяжелые занавески, кружащую голову, как те слова, которые он нашептывал в маленькое ушко, дразня его кончиком искусного языка.

- Кстати, Камов и Каминка – это раздвоенная личность автора?

- Снимаю шляпу: ты первая догадалась. При этом кой-какие детали (детство, крещение) украдены у Михаила Иванова, прекрасного художника и искусствоведа. А далее (толстовское: Наташа, это я, рвота Флобера) – все они, включая гебешника и Куратора, тоже я.

- Если «каждый хороший художник – преступник», то каково наказание за преступление?

- Наказаний много и разнообразных. Одиночество. Сомнения. Отчаянье. Но и наград немало. Одну хорошо сформулировал Экзюпери, помнишь? «Сегодня я подстригал свои розы». Вечером – ощущение, что заслужил свой стакан. Отсутствие скуки. И, порой, «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!».

Художник Каминка рассказывал им, что <…> научиться рисовать табуретку как она есть не самоцель и что учить законы надо для того, чтобы уметь их обходить, ибо каждый хороший художник – преступник, а преступнику необходимо знать законы, иначе он неминуемо попадается.

- Поведай, пожалуйста, о подпольной школе давно умерших гениев.

- Сегодня нам не у кого больше учиться, все мы там занимаемся. Интересно, что и Кабаков в своем интервью (последнем, которое я видел) говорит, что сегодня ему интересен только 17, 16 век.

- Ну, ты еще задолго до него признался, что собираешься умереть всем назло в 17 веке… В связи с этим – цитата из твоей новой книги: «Медленно и верно средой его обитания, заменяя собой жизнь, становилась культура». Ты и вправду веришь в эскапизм, точнее, в модный ныне дауншифтинг? В то, что можно прожить без жизни, но в культуре? Ведь как бы мы ни пытались туда нырнуть, увы, ничего не выходит: заставляют выныривать…

- Нет, я (а не один из моих героев) не верю. Я просто жизнь и культуру не отделяю друг от друга. Музей для меня – встреча с жизнью. Нефертити, Саския для меня живые. И Рембрандт с Микеланджело, и Ван Гог, и Пикассо. Во снах (а сон – это ведь жизнь?) я порой с ними общаюсь. И в музеях, конечно, тоже.

Итак, истинным жизненным пространством художника Каминки была культура ушедшая, то есть культура мертвых, а то, что люди эти однажды были живыми и их искусство было однажды искусством живых людей, нимало его не смущало. Само собой разумеется, что, пребывая в таком, с позволения сказать, реакционном романтизме, художник Каминка живой жизни предпочитал то, что футуристы когда-то называли «кладбищами искусства», а он любовно называл «домики жизни мертвых», а именно музеи. При этом он любил сослаться на святой язык иврит, в котором для слова «кладбище» среди прочих синонимов есть один, звучащий в переводе как «дом жизни», замечая, что в одном из комментариев он толкуется как дом «настоящей» жизни.

В большинстве музеев у него были свои любимые вещи, и встречи с ними он переживал как свидания с людьми, да что там, гораздо острее. К этим встречам он готовился заранее, тщательно обдумывая детали предстоящего свидания, вплоть до выбора одежды, в которой ему надлежало на него явиться. Расставание с ними было не менее важным актом, чем сама встреча. И если на встречу, как правило, он шел натощак, выпив чашку крепчайшего кофе, то заканчивать ее он имел обыкновение праздничным ужином.

После Рембрандта это, как правило, была спаржа с рислингом Дирка Рихтера, одним из лучших белых немецких вин. Встреча с Рубенсом заканчивалась довольно плотным застольем: устрицы с шампанским Луи Рёдерера, баранье жаркое с бургундским, торт с меренгами и дюбонне. Встречу с Ван Гогом он отмечал, вернувшись в отель. Накрывал тумбочку газетой, выкладывал на нее купленные в овощной лавке луковицу, в местном русском магазине – черный хлеб, соленые огурцы, селедку, а лучше кильку, дешевую колбасу, бутылку водки. Если удавалось где-нибудь на рынке добыть крутые яйца и вареную картошку, он был окончательно счастлив, нет – без них, с тем, что есть, приканчивал бутылку под чтение «Крейцеровой сонаты» или «Смерти Ивана Ильича».

Выходя из Прадо после встречи с Махой, он всегда шел в таверну «Каса Минго» на Пасео де ла Флорида рядом с церковью, где был похоронен боготворимый им Гойя. Брал порцию хамона, порцию кабралес – козьего сыра, половину цыпленка, хлеб и пару бутылок «Дуэро», которые время от времени прокладывал бренди, и, набираясь до чертиков, проклинал демонов и женскую неверность, время от времени закрывая глаза и втягивая в ноздри пряный запах паха самой обольстительной женщины, когда-либо жившей на свете.

А после встречи в Лувре со своим любимым маленьким, сантиметров пятнадцать, женским торсом из египетского отдела и обожаемыми им греческими танаграми, меринами, погребальными масками и фаюмскими портретами он ехал за город, устраивался у какого-нибудь ручейка или на берегу реки, доставал из большого бумажного пакета лепешки, сыр, маслины, лук, чеснок, оливковое масло, большую бутыль простого прованского или лангедокского вина и, лежа в траве, смотрел на воду, медленно попивая вино, поплевывая масличными косточками и изредка наигрывая простенькие мелодии на старой губной гармошке.

- Непраздное любопытство: действительно ли в «Бецалеле» основы живописи заменили курсом креативного мышления?

- На одной из кафедр подобное было.

Все началось с революционных преобразований, проводимых в иерусалимской Академии художеств «Бецалель» новым начальством. Ну запретили преподавать перспективу, большое дело! <…> Год назад совет попечителей вместо вышедшего на пенсию Юваля Янгмана избрал ректором профессора Дуду Намаля, человека, которого в академии недолюбливали и побаивались. Первым делом Намаль отменил преподавание истории искусств как дисциплины, сковывающей творческий потенциал и волю студентов, заменив ее предметом под названием «Креативное мышление». Затем он взялся за академический рисунок. Для начала при поддержке феминистских и религиозных кругов он запретил пользоваться женской обнаженной моделью, поскольку это является сексистским и шовинистским использованием женского тела. Мужская модель осталась как демонстрация проявления терпимости и мультисексуальной культуры. Затем было запрещено преподавание итальянской перспективы как дисциплины, мешающей развитию индивидуальности студента.

- Саша, а отчего ты в Фейсбуке назвал свою книгу «пасквилем»?

- Думаю, кой-кем она так будет воспринята.

Мрачные мысли художника Каминки были прерваны появлением на трибуне знаменитой Рути Мендес-Галанти. Началу ее известности положил инцидент, произошедший в Хайфском музее изобразительных искусств, главным куратором которого она в ту пору была. В результате образовавшейся в крыше протечки вода проникла в несколько музейных залов. Уборщица, вытирая лужи, заодно протерла тряпкой произведение коллеги художника Каминки по работе в академии профессора Нахума Герета. На следующий день вспыхнул скандал. Как выяснилось, протерев произведение и по недомыслию осушив совсем другую, имманентно присущую ему авторскую лужу, а также вытерев плесень и грибок, там обитавшие, уборщица нанесла произведению непоправимый ущерб. Глубоко потрясенный автор с гипертоническим кризом попал в больницу, откуда вышел через несколько дней в состоянии глубочайшей депрессии. Все попытки как-то уговорить его, что лужу, плесень и грибок можно восстановить, ни к чему не привели, поскольку как раз развитие и рост плесени и грибка в течение последующих лет и составляли суть авторской концепции. Адвокат Герета потребовал от музея компенсацию за разрушение произведения искусства и нанесение морального ущерба автору. Уволенная из музея за вандализм уборщица также впала в состояние депрессии и подала в суд на музей, министерство культуры и министерство образования, обвиняя эти институции в том, что по их вине народонаселение, в частности сама эта уборщица, не ознакомлено с критериями, по которым можно точно определять, что именно относится к современному искусству, а что нет. В иске также было зафиксировано отсутствие в музее инструкции пользования тряпкой и содержалось требование компенсации за нравственные страдания, моральный ущерб, причиненный профессиональной репутации потерпевшей и за развившийся у нее в связи с этим инцидентом комплекс неполноценности со всеми вытекающими из него разнообразными последствиями.

В результате всей этой шумихи Рази Баркаи – популярный журналист, ведущий на военной радиостанции актуальную передачу «Что горит?», – пригласил Рути Мендес-Галанти на интервью, которое транслировалось в прямом эфире. По ходу беседы разговор от частного случая сместился в область проблематики принципиальных определений границ между тем, что является искусством, а что нет. И тут Рази Баркаи, аккуратно подведший ничего не подозревавшую Мендес-Галанти к разговору об унитазе Дюшана, коварно выложил совершенно очевидно заранее припасенную и, по его мнению, козырную карту…

– А что, – сказал он мягким, вкрадчивым голосом, – поскольку, по вашему утверждению, любой объект, в том числе и унитаз, может являться произведением искусства, а также любой акт, поступок, действие также могут проходить по высокому ведомству изящных искусств, то, стало быть, если я вот сейчас нассу в унитаз, это будет произведением искусства, не так ли?

Однако расчет журналиста поставить Рути Мендес-Галанти в тупик провалился.

– Нет, – сказала она холодно и спокойно, – если вы, Рази Баркаи, нассыте в унитаз – это произведением искусства считаться не будет. А вот если нассыт художник, то – да.

После этого интервью обиженные поклонницы Рази Баркаи в знак протеста и защиты права любого человека быть художником призвали устроить в залах музея акт коллективного мочеиспускания, но, по счастью, из этого ничего не вышло, а Рути Мендес-Галанти получила премию Ассоциации израильских арт-критиков.

- Как же объяснить народу, кого считать современным художником? Так, чтобы нас не уличили в нарушении прав человека?

- Не знаю. Кроме того, я не верю в поучения, объяснения, в политпросвет и в ликбез. Скорее всего, когда это станет необходимым, то само собой получится. Сейчас народ совсем неплохо без этого обходится.

P.S. Ну так вот: презентация книги состоится 21 января в 19:00 в Доме Ури Цви Гринберга, на иерусалимской улице Яффо, 34, на 2 этаже. Ведет вечер Игорь Губерман, вход и выход свободный.