Про девочку на шаре, огонь, мерцающий в сосуде, и светлую сторону Луны

Наблюдая за движением цвета в человеческом сознании, я увидел, что чем дальше углубляется культура, тем больше в ней исчезает цвет […] Если в сути культуры будет лежать движение вращения, то все формы, выражающие это состояние, будут подлинными и будут находиться вне всякой окраски […] Таким образом, самое высокое всегда окрашено в черное и белое.
                                                                                         Казимир Малевич

Мир шарообразен.

В книге Зоар, возникшей примерно 2000 лет назад, говорится, что весь населенный мир вращается в пространстве, как мяч. Эти – внизу, а те – наверху, и все люди стоят, никто вниз головой не ходит; и поэтому есть место, где светло, а другим (в то же время) темно, у этих – день, а у тех – ночь. А есть место, где постоянный день, и ночь там приходит на самое короткое время.

«Восходит ли солнце, чтобы восполнить недостаток лунного света, или, скорее, именно недостаток лунного света порождает ману, сосуд света?» – задалась вопросом хореограф труппы Vertigo Ноа Вертхайм и сочинила свою «Ману» (о ней она рассказывает здесь, а мы расскажем об увиденном вчера в центре Сюзан Деллаль).

Vertigo – труппа, все танцовщики которой славятся телесной одаренностью, да к тому же умеют летать, ибо хореография Вертхайм – это состояние потери контроля над равновесием и пространством. 10 танцовщиков (шесть девушек и четверо юношей) танцуют парами, поодиночке и ансамблем; танцуют напряжение между формой и содержанием, внешним и внутренним, полным и полым. Танцуют, что такое красота, и что сосуд, в котором пустота, и что – огонь, мерцающий в сосуде. Светят, но не тлеют, укладывая на обнаженные плечи всю мировую бесприютность и укрывая ее темнотой, которая, судя по всему, нам только кажется.

Ноа бесконечно играет с формами и светом; здесь есть танцы черные на черном, и есть черные на сером, и есть черно-белые на белом – условный силуэт дома на заднике сцены как небо меняет тона, а в конце даже гостеприимно раздвигает двери, впуская в пространство света. Свет просачивается в тела танцовщиков, прикрытых многослойными черными одеждами (невероятно искусными, как все, что делает дизайнер Сассон Кедем – он, кстати, присутствовал на премьере в таком наряде, что закачаешься). Каждый слой, полагает Ноа, – это очередной прожитый год, налипшая грязь на стенках глиняного сосуда, в котором – свет.

Ноа ошарашивает неожиданностью образов и лексических решений, броскостью ритмов и телесных рифм. Танцующие движутся в невесомости, вращаются, закручиваются в спирали, образуя все новые и новые круги, разбиваются на пары, прижимаются друг к другу, взлетают в воздух, вбирают его вибрации, а затем делятся ими с партнером/партнерами. Условный дом символизирует границу, отделяющую нас от себя самих, попытку личности с самой собой воссоединиться. Дом – это не только стены, это внутреннее пространство каждого из нас, тот самый сосуд, в котором размещается искра Б-жья, а тело – оболочка для света. Прикрыть движение одеждой – значит стереть и убить его, утверждает Ноа; но многослойные одежды сами создают движение, словно призывая заглянуть вовнутрь, туда, где – ну, вы уже знаете.

На этот свет, льющийся откуда-то из подсознания (тут стоит отметить выдающуюся работу дизайнера Дани Фишофа), то и дело натыкаются танцоры; а вот луна совсем не светит, если принять за нее черный воздушный шар, привязанный к девушке по имени Шон Оллес. Шон балансирует с воздетыми вверх руками, и кажется, что шар не сверху, а у нее под ногами – совсем как у девочки Пикассо. Шар тут, скорее всего, знак нашей внутренней тотальной неразберихи, Шон же пытается сохранить равновесие между тем, что есть, и тем, что видится, надолго застывая на одной ноге, тогда как другая вытянута в сторону. Она пленяет, играет, увлекает, но так и не обретает устойчивости; эта девочка на шаре – как бабочка рядом с огнем. И в ней, на мой взгляд, сосредоточено всё то, из чего слеплена наша нынешняя жизнь.

Тем более что Шон Оллес, хоть и танцует наособицу, но тянется к остальным. Оттого кажется, что она не столько гонима толпой, сколько втянута в свое собственное измерение.

В «Мана», балетной проповеди (чья первая премьера давно за горизонтом, в 2009-м – а сейчас была вторая, измененная, хотя сами мы изменились куда больше танца) все ослепительно красиво – в том числе музыка Рона Багно, совершенно магическая, где в вальсе угадывается его собственный, композитора, баритон, поющий «па-па-па», а вообще-то здесь болтает-поет и даже молится Эмануэль Ханун, на диво приятным голосом склоняя на разные лады ману, и ма, и ме, и прочая. И звучат тут самые диковинные инструменты (играет на них опять же сам автор), и музыка эта современная и тревожная – и в то же время романтически-безмятежная. И сценография (Зоар Шойф) здесь затейливая: женское округлое вступает в диалог с мужским заостренным (крышей дома, скажем). И тела говорят с нами просто и изощренно, рифмуясь с нашим трагическим и счастливым бытием. Некоторые пластические пассажи по-прустовски длинны, порой Ноа прибегает к анафоре, однако рассказ ее непрерывен и плавен, легок и текуч; каждый голос ведет здесь собственную партию, оставаясь частью целого. Есть тут нечто от каллиграфии Анри Мишо / Мари Шуинар, рисующей черными телами в белом пространстве. Хотя нет, всё, что делает Ноа Вертхайм, ни на кого не похоже, ибо она изначально бросает вызов любым клише; такой уж она экологически чистый человек.

Два танцовщика, сказала Ноа после спектакля, за считанные часы до представления вернулись из милуим. А еще, сказала она, в ее труппе есть танцовщики из Италии и Венгрии, и они никуда из Израиля не сбежали, а остались с нами.

Фото: Эфрат Мазор