Циммерман, Шани, Зельтенрайх, Шнитке, Чайковский, ИФО

Видимо, что-то надломилось в нашем сознании; отчего б иначе я расслышала трагедию 7 октября в Пятой симфонии Чайковского?

С самого начала как-то так задалось: Израильский филармонический с заезжим кудрявым красавчиком, темпераментно приплясывающим на месте первой скрипки, давал премьеру. Назывался опус, сочиненный израильским композитором Михаэлем Зельтенрайхом, ныне проживающим в Нью-Йорке, «Дилемма заключенного».

Все любители логических задачек, наверное, знают, о чем речь. Prisoner's dilemma – один из основных сценариев теории игр, который помогает понять механику принятия решений в ситуации, когда люди не доверяют друг другу. Проще говоря: полиция задержала двух бандитов, их подозревают в грабеже, но доказательств особых нет, поэтому, если ни один из задержанных не признается, им предъявят менее тяжкое обвинение и выпустят на свободу через год. Каждому опять-таки предлагают предать сообщника в обмен на свободу. Так вот, если один бандит будет молчать, а второй на него донесет, первый получит пять лет тюрьмы, а второго отпустят вообще. И наоборот. Если оба предадут друг друга, каждый из них отсидит в тюрьме два года. Ну а если оба промолчат, их посадят лишь на год. Что лучше: не признаваться ни в чем, опасаясь, что другой его предаст, или признаться в содеянном и получить менее долгий срок? Вот и решайте.

Но, сказал Михаэль Зельтенрайх, когда я задала ему вопрос по поводу названия, он не это имел в виду. Не это – и рассказал историю о двух бандитах. А – сказал он, – название родилось спонтанно уже после того, как сочинение было завершено, и посвящено оно 7 октября, оттого в начале второй части духовые изображают сирену (негромко, ненавязчиво, не бойтесь). А «дилемма заключенного» здесь заключается в дилемме нашего многострадального народа: вечное горе – или утопическая надежда на счастье.

Как-то плакатно немного звучит, но из цитаты слова не выкинешь. Что же до опуса в целом, услышанного вскоре, то в первой части струнные напомнили о Шостаковиче, вторая была до программных подробностей посвящена осени тревоги нашей, а нисходящие вздохи в третьей части дали понять, что у каждой эпохи – свое lamento. И у каждого народа – свое.
Мне, если честно, третья часть очень даже пришлась.

Композитор Зельтенрайх, кстати, учился в одной тель-авивской школе с Лахавом Шани, да и первую музыкальную степень тоже с ним получал. А Лахав, который с каждым новым появлением дирижирует еще лучше прежнего (хотя куда уж лучше!), вчера – о радость – стоял, наконец, за пультом Израильского филармонического. К тому же Лахав – на что уж он великолепный пианист! – еще и контрабасистом оказался: сел в оркестр на «бисе» Табеи Циммерман (то была одна из песен Хавы Альберштайн) и подыграл.

Однако мы забегаем вперед. Ибо в программе ИФО случились два шедевра в абсолютно изумительном прочтении: Альтовый концерт Шнитке и Пятая симфония Чайковского. И солировала в Шнитке Табеа Циммерман, у которой есть главное качество: она – настоящий музыкант.

Мне по этому поводу всегда вспоминается одно из высказываний Столярского, подсмотренное в каком-то документальном фильме. Вот стоят в ряд маленькие скрипачи из его школы-имени-мене, а Петр Соломонович им говорит: «все вы гении, а Додик – не гений. Додик – настоящий музыкант».
Додик – это, понятно, Ойстрах.

Так вот, Табеа Циммерман – не просто лучшая альтистка мира, она – читайте выше. И вчера она позволила заглянуть «туда, куда человек не имеет права заглядывать», как признавался Шнитке после написания Альтового концерта, когда его хватил удар.

Удар тут тоже был – грубый рояльный аккорд, прервавший стенания клавесина. И вообще трактовка Табеи Циммерман, Лахава Шани и руководимого им ИФО показалась совершенно отличной от слышанного прежде. Вроде бы как исполнители, слышанные прежде, прислушивались к словам самого Шнитке: «В определенном отношении это произведение носит характер временного прощания […] Как предчувствие грядущего, музыка приобрела характер беспокойной погони по жизни (во второй части) и медленного и грустного обзора жизни на пороге смерти (в третьей части)».

Циммерман же как бы сообщала композиторскому тексту что-то извне, вписывая в него реалии дня сегодняшнего – опять казалось, что связанные с трагедией 7 октября, или мы настолько отравлены ядом нынешнего своего бытия, что нам везде одно мерещится…

Альт Табеи Циммерман говорил глубоким грудным голосом; ни единой ноты напоказ – но как же она высекает эмоции! Сложные, нелинейные смыслы, очень умные какие-то интонации, сочиняемые будто бы прямо здесь, на миру; игра в узнавание по Шнитке – вот он снял с антресолей тему гаданий из стравинской «Весны священной», смешав ее с венским вальсом, полькой, канканом и советским военным маршем, вот – явные отзвуки Малера, вот – хорал православной закваски, а вот мотив Третьей бетховенской сонаты с аккомпанементом a la Шопен – и по тель-авивскому залу разливается музыка неземной красоты (мой сосед по креслу даже смеялся от счастья, никак угомониться не мог).

Скрипок в партитуре Шнитке нет вообще; там, где обычно располагаются скрипки, размещаются клавесин, челеста и рояль (оттого скрипачи любят шутить, что этот Альтовый концерт столь мил их сердцу). На рояле живет свой век современность, которая оказывается практически в полушаге от древности – помнится, на одном из европейских фестивалей я изумленно рассматривала программку, где злая карикатура изображала Шнитке в образе музыкального алхимика, вливающего настойку Бетховена в суспензию из псевдобарочных поделок и народных напевов. Ну да ладно, пусть это останется на совести карикатуриста, коему невнятен объем пройденного – живого и мертвого, полузатопленного прошлым и полузанесенного настоящим.

        Lahav Shani, Tabea Zimmermann. Photo by © Marco Borggreve

Игра Табеи гипнотизировала – инструмент звучал то брутально, то поднебесно, то одиноко, то в полной гармонии с призрачным, леденящим душу клавесином и даже с устрашающими медными. И с оркестром, разумеется – Лахав Шани и ИФО говорили с солисткой на одном языке. Временами, на двойных нотах, казалось, что играют не один, а два альта. Медленные крайние части и хаотически-быстрая средняя перетекали одна в другую – два Largo, окружающие центральное Allegro vivace, которое обычно описывается как «пошлая вакханалия, состоящая из брутального сплава вальса, польки, канкана и советского военного марша». Стоит ли говорить, что пошлого не было и в помине, а было лишь совершенное; Циммерман проникала в самые глубины человеческого естества, обнаруживая истоки прекрасного и безобразного, жестокости и беспокойства. Арпеджио были яростными, вибрато – не побоюсь этого слова, страстными, пиццикато напоминало зловещую барабанную дробь, монолог солистки в финале вызвал слезы – столько в нем было мучительной красоты и искренней грусти, а в угасающей коде-ламентозо альт действительно шептал, прощаясь с миром. Где-то на обочине сознания мелькало – Концерт-то Шнитке посвящен Башмету, и основным мотивом его из шести нот является монограмма фамилии Baschmet в немецком написании: B (си-бемоль) – A (ля) – S (ми-бемоль) – C (до) – H (си) – Е (ми). Большая септима, от си-бемоль до ля, и малая секунда, от ля до си-бемоль – семерка и единица, 7.10, что ж за чертовщина такая…

Но давайте переключимся в менее печальный регистр. Из курьезов: у Табеи Циммерман порвался волос на смычке, и первый альтист поспешно передал ей свой. Хотя это вовсе не так страшно, как порванная струна на скрипке Гиля Шахама, выступавшего в предыдущей серии филармонических концертов (об этом писано здесь).

Циммерман много лет играла классическим смычком на альте Этьена Ватло 1980 года, ибо предпочитает современные инструменты; пару лет назад другой французский мастер Патрик Робин создал для нее новый инструмент, в который она сразу влюбилась («он легче – казалось бы, всего на три миллиметра короче, но для меня это имеет огромное значение»). Каминная полка ее дома в Берлине стонет под тяжестью многочисленных наград, включая премию Эрнста фон Сименса, которую называют «Нобелевской премией в области музыки», ей посвящают свои опусы самые видные композиторы последних двух столетий, и еще она говорит: «Если ваша цель – просто стать альтистом, вы можете ограничиться звучанием своего инструмента, а если вы хотите быть музыкантом, вам стоит брать звуки из разных источников и воспроизводить их на альте».

Так она – будучи музыкантом в подлинном смысле слова – вчера и поступила.

После антракта была дивная Пятая симфония Чайковского – Лахав Шани прочел ее абсолютно с позиций дня сегодняшнего, включая тему (нашей с вами) судьбы. Не обошлось и без малеровского томления – Густль-то любимый композитор Шани, не стоит забывать. Иные эпизоды и вовсе ошеломили, но главное – оркестр был абсолютным продолжением своего музыкального руководителя. Дышали они в унисон, были воодушевленными и гибкими, феноменально проживающими каждый момент музыки. Оркестровая ткань – прозрачней органзы, прослушивался каждый тембр со всеми любопытными подробностями, даже во время tutti. Отдельную осанну хочется воспеть всем без исключения деревянным духовым и, разумеется, валторне.

Кем же оказался на сей раз лирический герой Пятой симфонии? – спросите вы. Романтиком, героем и ничуть не пессимистом.
Финал, между тем, остался открытым.

Тель-Авив, Израильская филармония, аудитория имени Чарльза Бронфмана, 4 июля 2024