Содом и Гора

Несуточное это дело: Ян Фабр показал на Фестивале Израиля 24-часовую «Гору Олимп»

Славный это был содом. На сцене обоеполые танцовщики отплясывали тверк в окровавленных подгузниках и таких же нагрудничках, небрежно сползающих вбок; ожесточенно вгрызались в куски мяса недавно убиенных сородичей и омывали в чашах их гладкую печень; упоенно совокуплялись с растениями в горшках; хлестали друг друга цепями, которые вдруг превращались в скакалку, а уж та – в особо изощренный инструмент истязания (попробуйте-ка попрыгать через цепь пару часиков кряду, да в бешеном темпе!). Гонцы, принесшие дурные вести, вываливали красные языки и вталкивали нужную информацию в щель промеж ягодиц; семеро нагих юношей, размахивая во все стороны гениталиями, любовно вытанцовывали сиртаки. Дионис и Вакханка – очаровательные толстячки, увитые виноградом, с выкрашенными в зеленый цвет пухленькими ножками – вовлекали всех в свои дионисийские игрища, не щадя и публику в первых рядах. В итоге от нас к середине представления разило вином, а на подошвах подсыхала земля из горшков (та самая, на которую мастурбировали перформеры).

«Гора Олимп» Яна Фабра – это вопиющая телесность и параноидальная жажда крови, способной легко обернуться вином Диониса. Это танцы за пределами человеческих возможностей – любо-дорого поглядеть, с каким изощренным садизмом Фабр заставляет двух балеринок бесконечно вращаться в coupe jete en tournant. Это безмолвные философские беседы множащихся сократов и платонов с курительными трубками Жака Деррида, где каждый «может перебирать пальцами, как четки, очередность данностей». Это хохочущие менады, груды сырого мяса и прочих субпродуктов, краска, кровь, пот, ласки, секс и припадки безумия. Жутко, весело, потешно, страшновато – в особенности когда некая актриса в образе голодного пса, злобно рыча, набивает брюхо человечиной (лучшая, на мой взгляд, роль в постановке – жаль, что в программке не детализированы фамилии).

Главная мысль представления: «Каждый имеет право на свою порцию безумия». И неважно, в чем оно выражается – в поедании ближнего своего, в акте коллективного совокупления с растениями или в пляске нагишом. Режиссер-естествоиспытатель Ян Фабр никого не щадит – его перформеры, обреченные на вечные танталовы муки, геркулесовы подвиги и сизифов труд (за исключением милейшей толстушки Вакханки, объевшей весь виноград), вынужденно следуют заветам древних: танец – опасная сила; его легче начать, чем кончить; в плясовом сумасшествии надобно плясать до упаду, будто обуянные демоном (в роли такового у Фабра выступает чернющий фавн с большими рогами).

И между всеми этими расчлененками и оргиями вдруг наступают моменты чистой красоты: юноши и девушки в незапятнанных белых простынях скользят в немудреных танцах, копирующих росписи на греческих вазах и барельефах; ходит павой хрупкая Иокаста в целомудренном платье – в порочность ее совсем не верится; хохочущие менады в веночках декорируют вагины живыми цветами; невидимая Мария Каллас исполняет знаменитую «Casta diva» из «Нормы», а симпатичный трансвестит на авансцене рассуждает о реальности воображаемого. Но, пожалуй, высшее фабровское достижение – безмолвная сцена нарциссизма: сущий изыск артхауса, где сцепленные в пары танцовщики и танцовщицы глядятся друг в друга, как в зеркало, медленно и медитативно копируя движения партнеров, и при этом ненавязчиво кроша и превращая в месиво собственные гениталии. Ну и, разумеется, фон: застывшие на белых столах олимпийские атлеты, которые то и дело весьма изобретательно меняют позы, а то и замирают надолго безмолвными статуями; ведь танец – один из видов отрешенности от себя.

В каждом из 14-ти эпизодов своей экзистенциальной мистерии Фабр переходит с языка тела на язык вербальный: монологи обитателей Олимпа звучат на английском, французском, итальянском, немецком, фламандском и тарабарском (к футуристам, зауми и леттристам отношения не имеющем). Телодвижений здесь минимум, как в non-dance Жерома Беля, возвестившего еще в 80-е: «танцевать должен не перформер, а сознание аудитории». И, знаете, срабатывает: во время потешного и морализаторского монолога Пенфея из «Вакханок», больше смахивающего на Зевса, сознание аудитории пускается в пляс, лихо выкидывая коленца – так, что кажется, будто она, аудитория, и сама не прочь ринуться во все тяжкие. Во всяком случае, иные из публики тяжело дышали, вожделенно глядя на девушек-перформеров, улегшихся спать на сцене в спальных мешках (в спектакле предусмотрены три актерских перерыва на сон).

«Гора Олимп» Яна Фабра – дело и впрямь несуточное, ибо через шесть-семь часов острота восприятия притупляется, как бы вы ни старались. Иные олимпийцы с рюкзаками, правда, развлекались в фойе, где каждые пару-тройку часов давали уроки йоги, пилатеса, тай-чи и прочая, дабы засидевшаяся публика могла размять затекшие члены. Кто-то мирно посиживал в кафе Иерусалимского театра, предпочитая хлеб зрелищам – а зря, ибо иначе он бы не пропустил ключевую для израильтянина фразу «enjoy your own tragedy». Да и зачем нашим сородичам, скажите на милость, постигать абсурдистскую фабровскую философию – о том, что человек безумен и, судя по всему, неизлечим? Ведь счастье от безумья, как известно, куда полезней для здоровья, чем горе от ума.

P.S. Досидевшие до финала друзья доложили, что во время оваций не только публика сходила с ума – даже ворчливый Зевс был в восторге.

Фото автора