Шут в Боге

Нижинский со своим неудобным искусством явился миру, когда art nouveau было вовсе не нуво, одно название; и вот тут-то случилось. Скандал на премьере «Игр» – музыкальный автор оных Дебюсси жутко гневался и роптал, что, дескать, «беспощадная и варварская хореография слишком гениального Нижинского» сорняком обвила его бедные ритмы, да и задушила; жуткий скандал на премьере «Весны», когда парижанки разных сословий – из шестнадцатого ли, из Сен-Жермен – лупили друг друга ридикюлями по голове, визжа и топоча ногами. Новый вид первобытности в искусстве и анти-искусстве поверг господ и потаскух в неслыханное замешательство; из хаоса возникли невиданные формы.

Наступила парижская весна.

Наступила она и в Тель-Авиве, причем самой что ни на есть осенью, то бишь сегодня – на местной премьере балета «Нижинский», представленного труппой Gauthier Dance из Штутгарта. Новый модернизм, с приставкой пост- (учитывая искуснейшую цитатность) и новейшая хореография вообще; правит бал балетмейстер Марко Гёкке, Herr Direktor, господин постановщик, придумавший революционную балетную лексику, не чуждую телесных скороговорок и нарочито скованных движений, гротескную, утрированную, ломкую. Нижинских здесь не один, а более чем, ибо личность его раздваивается и растраивается; она, личность, страдает шизофренией, носит душную прозрачную маску или мнит себя чернокудрым херувимом. Главный le narcissique de la saison russe с лицом фавна и пластикой петрушки и не отрицает, что жизнь его была эротическим спектаклем. Что он породил грандиозное и абсолютно новое искусство, вазопись, скульптурный модерн, танец на грани приличия, трепещущие кисти и пальцы. Что его герои – такие же, как он сам, эгоцентрики – преследовали тень собственного желания.

Первая и главная из теней в балете Гёкке – чопорный денди Дягилев в черном пальто с меховым воротником и порою в цилиндре; Карабас-Карабос, кукловод, дергающий своих мальчиков за ниточки. Вторая – Ромола Пульски, его, Нижинского, родная жена.

Вацлав Нижинский танцевал как бог, постоянно напоминая, что он не Христос, а Нижинский, ибо Христос был последним гением, который не был эгоистом; а Нижинский эгоистом был, потому что гений творит для себя. В 29 он сошел с ума и оставался там, внизу, так и не взойдя обратно, три десятилетия. Об этом скажет маска в установленный на сцене микрофон; зачитает она и его биографию – родился в Киеве, в семье польских балетных танцовщиков, etc. Хотя в спектакле Гёкке всё случится наоборот: клоун Божий появится обезумевшим до крайности, исходя в пластических переживаниях снаружи и изнутри, потом градус спадет до безумия, а далее будет колебаться где-то между. Один из Нижинских станет рисовать свои двоящиеся метаморфозы сфер. Другие персонажи примутся шипеть и шикать, божественно носить свои тела, божественно танцевать. Ревнивец Дягилев, так и не простивший Вацлаву женитьбы на Ромоле, забьется в истерике; вновь попытается завладеть его мужским достоинством, поглаживая и трепеща; задрожит всем телом, но, отчаявшись, обретет деревянную пластику Петрушки; подражая Нижинскому, начнет рисовать диаграммы в воздухе, замрет и умрет. Другие останутся потрясенно дергаться, ввергать в экстаз звучащими жестами, рисовать друг у друга на лице, словно ощупывая черты вслепую.

Соло в «Нижинском» преобладают. Мужские соло, ибо это мужской мир. Искусство группового ритмичного движения, как в «Весне», порождает ансамблевые номера, которые, все как один, возвеличенные соло; соло, возведенные в абсолют. Дуэты того или иного Нижинского с женой Ромолой, которая оказывается то сестрой Брониславой, то Избранницей, трепетно-трогательны – учитывая, как круговыми движениями женские руки пытаются обхватить Вацлава, дабы защитить того от жестокого мира. Дуэты с Дягилевым жестоки, ибо даже попытки последнего воспламенить своего молодого протеже (соблазнить его, к примеру, веерами из купюр) действуют на того угнетающе. Дуэты мускулистых созданий с трясущимися прозрачно-голубыми крылышками технически каверзны и навевают мысли о том, что сильфиды прошлого были невесомыми и эфирными, то и дело пускаясь в души исполненный полет; нынешние же сильфы весомы и весьма энергичны. Спектакль высокой частоты и высокого напряжения; дрожащие конечности танцовщиков (склонность Нижинского к мастурбации, что сделало его непопулярным в свое время, показана здесь весьма откровенно) провоцируют ответные зрительные вибрации.

И музыка, музыка – фортепианные концерты Шопена, под которые появляется сгорбившийся Петрушка, или Золотой раб со змеино-кошачьими повадками, или увядшая Роза; прелюдия к «Послеполуденному отдыху фавна» Дебюсси, задрапированная неприличными па фавна с устремленным вверх взглядом и склоненными ладонями. Упрощенная грация поз: краткие моменты неподвижности создают перерывы в потоке безумного сознания, это нечто вроде передышки; контрасты всего со всем – светлого и темного, света и тьмы, быстрого и медленного, агрессивного и мягкого, реального и снящегося. В движении нет совершенства; движение – это живое произведение, в котором для общения используются тела; каждое из них – индивидуально.

Все балетные па, которые на протяжении столетий набирали смысл, с приходом Нижинского оказались ни к чему.

P.S. Спектакль из категории must-see; идите и смотрите.

Фото: Regina Brocke
Фотографии представлены пресс-службой компании Gauthier Dance