Арье Варди: «Музыку надо любить больше, чем карьеру – вот и весь секрет»

Профессор Арье Варди – поразительная фигура. Его медиапроекты, где слушатель/зритель сам становится частью сюжета, навсегда переменили представления большинства израильтян о классической музыке. Напрасно вы стали бы полагать, что лик академического исполнительства – седые космы и высоколобость; Варди нашел увлекательный способ лишить классику надменного оттенка и позволил обнять ее миллионам (во всяком случае, на своей родине). Теперь она дружелюбна и раскованна, в ней много детской непосредственности, оттого и билеты на концерты разлетаются столь же резво, как диезы и бемоли. За всё это, и за многое другое, пианист, дирижер, педагог Арье Варди был премирован высшей наградой страны – в 2017 году он стал лауреатом Премии Израиля. Дух просвещения парит над всеми его концертами, телепрограммами и даже конкурсом имени Артура Рубинштейна, председателем жюри которого он является с незапамятных времен. Но и на этом Варди не останавливается: профессор Высшей музыкальной школы имени Бухмана-Меты при Тель-Авивском университете и Высшей школы музыки и театра в Ганновере меняет формат.

– Совсем недавно вы предъявили Израильской филармонии любопытную программу под названием Prizewinning Young Pianists с участием чудо-деток разного возраста. Поскольку речь идет об абсолютно новом концертном формате с почти обязательным для нашего времени элементом игры, хотелось бы услышать о нем из первых уст.

– Действительно, перед концертом мы взяли видеокамеру и вышли с нашими юными гениями в парк, чтобы побеседовать с ними не только о музыке, но и вообще о жизни. А заодно показать характер и увлечения каждого. К примеру, один из них играет в баскетбол – и я играл с ним в баскетбол, и в ходе игры мы выяснили, что в самом процессе забрасывания мяча в сетку присутствует элемент дзен-буддизма, как в игре на рояле. Другая девочка увлекается шахматами – и я играл с ней в шахматы, и опять-таки в ходе игры мы сравнивали шахматный поединок и выступление солиста с оркестром. Третий мальчик любит запускать квадрокоптеры и очень в этом деле преуспел – один из его аппаратов развивает скорость до 100 км в час; мы запускали с ним квадрокоптер и рассуждали о том, что в этом есть нечто схожее с игрой на фортепиано: и то, и другое следует делать виртуозно.

– То есть сегодняшние вундеркинды тоже изменили формат? Или в чем-то они остаются такими же, какими были child prodigies прежних эпох?

– Мне вообще термин «вундеркинд» представляется сомнительным; это, скорее, ребенок, чьи родители наделены богатым воображением. Хотя подобный феномен должен был бы встречаться раз в столетие, такие дети теперь являются миру каждые несколько лет. Но когда я слышу рассказ о маленьком Губермане, который пытался сыграть Брамсу его Скрипичный концерт, а тот всячески от него отмахивался – дескать, этот концерт не для детей, не для детского разумения, не для детских чувств и интеллекта, да и технически он довольно сложен, – я действительно не могу поверить, как он умудрился сыграть его с такой степенью понимания и осмысления. Очевидно, этот маленький мудрец уже пережил прежние инкарнации. Или, скажем, Иегуди Менухин, игравший в 12 лет Скрипичный концерт Элгара, причем сэр Эдуард тоже не нашел времени его послушать, ибо спешил заняться верховой ездой. Что касается отличий сегодняшних чудо-детей, питающих пристрастие к интернету и компьютерным играм, от юных музыкантов прежних столетий, то мне сложно ответить на этот вопрос. Наверное, в каждом случае следует провести отдельное исследование (улыбается). При этом вовсе не обязательно быть вундеркиндом, чтобы стать большим музыкантом. К примеру, Рихтер не был вундеркиндом, да и многие прочие. Всё это время мир не перестает задаваться вопросом, стоит ли лишать детей детства, заставляя их заниматься чуть ли не с младенчества, когда они вроде бы не блистают гениальностью, а являются плодом родительских амбиций? Скажем, Бетховен – плод амбиций его отца, который даже подделал дату рождения сына, чтобы его подольше считали вундеркиндом... Или противоположный пример – Шопен, который в семь лет писал полонезы и которого видный польский композитор Эльснер уже тогда назвал «безперечно музичний геній». Что касается юных пианистов, о которых мы говорили, то они, безусловно, отличаются от обычных детей: говорят иначе, мыслят иначе, реагируют иначе.

– Среди ваших учеников много выдающихся пианистов современности, и даже самых выдающихся. Как можно попасть в ученики к педагогу такого уровня? И в каком возрасте стоит попытаться?

– Обычно я занимаюсь со студентами музыкальных академий, то есть с достигшими 18 лет, в Тель-Авиве и Ганновере. Но изредка я занимаюсь и с детьми. Одним из таких детей был Ефим Бронфман, который попал ко мне в возрасте 14 лет. Из недавних – Борис Гильтбург, который пришел ко мне, когда ему было 11; к слову, пять лет назад он стал победителем конкурса имени королевы Елизаветы в Брюсселе. Я очень много езжу по миру, у меня нет возможности уделять юным ученикам столько времени, сколько им требуется. В случае с Гильтбургом я согласился только потому, что его мама – учительница фортепиано. И потому, что он сыграл мне Третий концерт Бартока. Так что если кто захочет стать моим учеником, он должен сыграть мне Третий концерт Бартока. И сыграть не просто хорошо, а великолепно.

– Вы много лет являетесь председателем жюри Международного конкурса пианистов имени Артура Рубинштейна, заседаете в музыкальных судейских коллегиях по всему миру... Оттого я просто обязана задать вам банальный вопрос, который по-прежнему будоражит публику: действительно ли победа в конкурсе является доказательством таланта?

– Мне действительно приходилось отвечать на подобный вопрос сотни раз, отвечу еще раз, потому что это очень важно. Для молодых музыкантов, для их учителей, для их родителей, для публики. Так вот: когда Ефим Бронфман учился у меня, он очень хотел участвовать в конкурсах. Но я сказал: «Не стоит. Я не хочу, чтобы в твоей биографии было написано, что ты являешься лауреатом какого-либо конкурса. Почему? Потому что ты ни в одном из них не участвовал». Для меня было важно, чтобы был хотя бы один такой пример. Он расстроился, и тогда я продолжил: «Ну ладно, победишь ты на конкурсе и получишь в качестве награды концерт с Нью-Йоркским филармоническим под управлением Бернстайна. Так ты уже играл с Нью-Йоркским филармоническим под управлением Бернстайна. Значит, ты уже получил свой приз». Кстати, Евгений Кисин тоже обошелся без конкурсов. Или вот еще один яркий пример: Баренбойм однажды участвовал в конкурсе, но, по-моему, даже на второй тур не прошел... На самом деле, настоящий музыкант всю жизнь конкурирует – с самим собой. И эта внутренняя борьба куда ценнее.

– Не с этим ли связан известный парадокс, согласно которому весьма достойные пианисты часто отсеиваются после первого тура? Отчего, по-вашему, это происходит?

– Потому что очень сложно сравнивать. К примеру, кто лучше: Рубинштейн или Горовиц? Разве можно выбрать? Один лучше в Моцарте, другой в Скрябине, у кого-то интереснее звук, у кого-то мысли... Но до сих пор не изобрели другого способа, как из большой группы молодых музыкантов выбрать лучшего. Поэтому и существуют конкурсы. Они открыты для всех, и даже если кто-то отсеялся после первого тура, он всё равно уже обратил себя внимание. Разумеется, у конкурсов много минусов, я всегда говорю своим студентам: если ты можешь без этого обойтись, попробуй. С другой стороны, еще в античной Греции проводились музыкальные состязания. Правда, назывались они не конкурсами, а фестивалями. Оттого мы пытаемся представить конкурс имени Рубинштейна как фестиваль. Поэтому у нас наряду с «взрослым» жюри есть жюри детское, поэтому у нас можно аплодировать, как на концерте, поэтому наши конкурсанты играют на бис. И, наконец, поэтому у нас есть специальный приз «Любимец публики». Надо сказать, что публика вообще принимает самое деятельное участие в процессе, сравнивает интерпретации, проверяет, насколько ее вкусы схожи со вкусами жюри, и так далее. И еще: мы пытаемся быть максимально деликатными с теми, кто не добрался до финала. Помнится, однажды я решил вручить приз памяти родителей – и разделил его между теми конкурсантами, которые не прошли на третий тур.

– А что интереснее для вас лично: первый тур или финал?

– Первый тур, конечно, потому что тебя на каждом шагу поджидают сюрпризы. Перед тобой разворачивается захватывающая панорама стилей. Но если я могу приехать только на финал, мне будет интересно послушать тех, кого мои коллеги сочли лучшими. Кроме того, они играют с оркестром, а это непростое испытание.

– Судейство – тяжелая работа? Или можно получать от этого удовольствие?

– Порой приходится нелегко – когда тебе очень понравилась игра какого-нибудь конкурсанта, но он сходит с дистанции, поскольку твой вкус не совпал со вкусами других членов судейской коллегии. Тогда ты оказываешься в меньшинстве и очень переживаешь по этому поводу. Публика, к слову, тоже ужасно переживает, если ее любимец не проходит на следующий тур, и ругает жюри, на чем свет стоит. Но это, как ни странно, ту же публику привлекает, поскольку здесь включается синдром «жертвы». Точно так же, как в телевизионных конкурсах, вроде состязания шеф-поваров, где всякий раз, когда нужно отсеять кого-то, устраивают целую церемонию прощания, жертва рыдает, и это очень повышает рейтинг подобных шоу. Такова уж человеческая природа.

– Благодаря вашей телепрограмме «Интермеццо с Ариком», точнее, благодаря вашей необычной манере подачи высоких истин в доступном ключе, израильские граждане (и не только, учитывая, что программа идет с английскими субтитрами и доступна в YouTube) убедились в том, что классическая музыка – вовсе не надутая высокомерная дама с букольками. Но и это еще не всё: я слышала, что во время службы в армии вы читали лекции о музыке для заключенных...

– Да, это были узники армейской тюрьмы – среди них встречались и простые солдаты, которые случайно заснули на посту, и настоящие преступники. Поэтому, чтобы подобраться к классической музыке, я выбрал наиболее понятный для них путь: через сериалы, которые они смотрели, и кинофильмы. В те годы был популярен «Заводной апельсин» Стэнли Кубрика, саундтрек которого был собран из фрагментов классических сочинений, причем музыке здесь придавалось концептуальное значение – к примеру, героя, помешанного на Бетховене, пытали звуками обожаемой им ранее Девятой симфонии. А поскольку фильм рассуждал о сущности человеческой агрессии и адекватности наказания, мои слушатели отождествляли себя с его персонажами. Смотрели мы и модный тогда эротический французский фильм «Эммануэль», где были сцены с наркотиками. Сопровождала их музыка в форме вариаций, что позволило мне рассуждать о теме с вариациями в классических сочинениях... Я помню эти лекции до сегодняшнего дня. Мне даже кажется, что там я больше получил, нежели отдал. Узнал многое о другой жизни, о том, что творится вне уютного мира классической музыки. Хотя это было волнительно: меня все-таки оставляли без охраны, наедине с преступниками (улыбается) – заводили в тюрьму, и всё.

– Да, для такого требуются крепкие нервы... Скажите, а случалось ли вам отклонять приглашения в жюри?

– Случалось. Я получаю много приглашений на международные состязания, которые отклоняю либо из-за нехватки времени, либо из-за того, что не верю в объективность судей.

– И последний вопрос: есть ли какой-то секрет у Арье Варди – педагога и в чем он заключается?

– Да, есть. Я всегда говорю своим студентам: «Давайте устроим конкурс между собой: кто больше любит Шуберта, вы или я? Если вы хотите победить, вы должны сыграть Шуберта с такой любовью, чтобы я поверил, что вы любите его больше меня». Так вот: тот, кто соглашается, действительно любит музыку больше жизни. Музыку, а не карьеру. Вот и весь секрет.

Фото: Daniel Peleg